Василий Лебедев - Посреди России

— Не пойму, от кого… — пробормотал Колосов.

— От прокурора! — твердо сказала Валька.

Он поднял голову, но почтальонша резко, как руль, развернула сумку на толстом животе и умчалась.

Колосов не сразу нащупал скобку, дольше обыкновенного искал выключатель в потемках…

«Черт его знает, за что…» — растерянно шептал он, и, пока дорывал распотрошенный конверт, в голове его проносились все дела, связанные с бумагами: акты падежа, акты выбраковки по возрасту, по травмам — акты, акты… Неужели из-за той коровенки, двусисной, которую он разрешил зарезать на праздник как безнадежно больную?

Бумаг в пакете оказалось много. Мелькнули несколько листов из тетради, исписанных крупным малограмотным почерком. Пронумерованных. К ним приколота скрепкой машинописная записка за подписью прокурора.

«Председателю Осинкинского товарищеского суда тов. Колосову В. В.

Ввиду неясности криминала в деле г-ки Малинкиной М. К. предлагаю рассмотреть вышеназванное дело в товарищеском суде.

При выяснении состава преступления, указанного в заявлении гр-на Герасимова, оставляю за вами право переслать дело в народный суд.

«Ах вон в чем дело!» — обрадовался Колосов.

Не отходя от лампочки, прямо в шапке, он прочел и заявление. Написано было слезно и кляузно. Интерес к этому делу пропадал, но надо было прочесть до конца, а в конце было написано:

«…По причине того и поскольку телесное повреждение у меня в дни период времени от гражданки Малинкиной про чего все знают как и сам я прошу засудить ее по всем статьям.

Потом шла приписка:

«Изолировать прошу от обчества».

Колосов не любил суды, но его выбрали как самого грамотного в деревне председателем товарищеского суда, и он честно оправдывал доверие. Даже сейчас, вчитываясь в малограмотные строки весовщика Герасимова и в душе радуясь тому, что болтушке Малинкиной теперь не уйти от ответа, он все же решил сначала объективно провести следствие (это также он считал своей обязанностью), а заодно и вручить повестки.

Подробности стычки Малинкиной и Герасимова он знал хорошо и помнил, как на скотном дворе они подняли шум. Очевидцы утверждали, что будто бы все получилось из-за недовешенного сена, что весовщик не принял претензии, выругал Малинкину, а та двинула ему по уху скребком, которым в тот момент чистила корову. Те же очевидцы говорили, что у Герасимова капала кровь на фуфайку…

Не откладывая дела, Колосов раздвинул на столе немытые кастрюли, вырвал из блокнота два листка и, стоя, написал две повестки — истцу и ответчице. Откинув голову, он с удовольствием прочел написанное, затем ловко, одними локтями поддернул брюки — профессиональный жест, поскольку руки его обычно были или слишком стерильны, или грязны, — и отправился.

«Я еще успею», — заверил он сам себя, глянув на холодную плиту, на картошку, розовевшую из чугуна и уже залитую водой.

Герасимов Матвей встретил Колосова настороженно, а узнав, что дело будет разбираться в товарищеском суде, и вовсе огорчился. Он вяло свесил с печи ноги в валенках, но не слез на пол и не усадил гостя.

— Прокурор, говоришь, отписал? Сам? — недоверчиво глянул он сверху, белея апостольской бородой.

— Сам, — подтвердил Колосов.

Герасимов вздохнул, недовольный таким оборотом дела, и снова завалился на печь, поерзал там, пошуршал валенками и затих, будто затаился.

— Повестку оставляю вот тут, на столе, — напомнил Колосов.

— Что же это получается? — вдруг разгорелся Герасимов. — Выходит, каждый может бить другого чем попадя, а прокурор — хоть пиши ему, хоть нет — и в ус не дует! Это закон, да?

— Ему виднее…

— А может, и больнее? А? — он высунулся на свет и повернул к председателю суда пострадавшее ухо.

— Суд все разберет! — неожиданно официально ответил Колосов и еще более строго добавил: — Товарищ Герасимов.

С этим повернулся, чтобы уйти, но не успел надеть шапку — посторонился: дверь отворилась и вошла хозяйка. Она сердито громыхнула темным ведром с остатками отрубей. Пахнуло зашпаркой, давленой картошкой.

— Суд ваш — не суд! — сказала она, не поздоровавшись и, вероятно, подслушав под дверью. — Прошлый раз Саньку Коршуненка судили, а чего высудили? А?

— Санька получил высшую меру! — отрезал Колосов.

— А что это за мера?

— Десять рублей штрафу!

— А большой суд чего бы дал?

— Не знаю. А вы не расстраивайтесь: вот в субботу, если наш суд найдет нужным отправить дело обратно в район, — правильно оформим и отправим.

— Вот и надо бы! Пусть бы ей дали как следует, а то — ишь какая! — налетает ни с того ни с сего. Этак и я могла бы, только стоит совесть потерять!

— Ладно, не будем попусту терять время, — Колосов решительно толкнул коленом дверь и успел сказать из притвора: — В субботу не опаздывайте!

На улице было меньше пятнадцати градусов, это Колосов знал точно: снег не скрипел. Все дома стояли в огнях. Белым пунктиром светились и дворовые оконца — хозяйки хлопотали у скотины, — а кругом уже окреп северный, зимний, смоляной мрак. В такие ночи, говорили Колосову, сюда доходит северное сияние, но сам он еще ни разу его не видел.

Через широкую канаву-овражину Колосов перешел по герасимовскому мосту и тут же споткнулся об упавшие перила. «Ребятишки сломали, — решил он и по зимней привычке отметил: — А ничего дровина, сухая…» Он повернул в сторону Малинкиных, хотя идти ему не хотелось, но уж такая манера у него выработалась: узнавать подробности дел до суда.

«Не живется людям спокойно, — рассуждал он, досадуя, впрочем, только на Малинкину. — Ну вот зачем поскандалила? Почему-то решила, что ей меньше отвешено сена, чем другим дояркам, — дичь какая-то! Всем развозят одинаково. Серость! Просто серость! Ну вот и пусть теперь расплачивается!»

Он шел по деревне и думал, как хорошо было бы, если бы люди научились прощать друг другу слабости и вместо унизительных скандалов, магазинных сплетен, чрезмерной гордости, неуместных выпивок и прочих недостойных наклонностей, которые только портят и укорачивают жизнь, — вместо всего этого повернулись лицом друг к другу и посмотрели бы, как они, в сущности, хороши. Ведь все они безотказные труженики, каких поискать, и в душе своей — очень добрые люди, уж это-то он, Колосов, знает доподлинно… Он решил, что на суде скажет большую и яркую речь как раз об этом, чтобы кого-то пробудить, а кого-то предупредить от нелепых случайностей. Подумав так, он тут же пришел к выводу, что и школа, и местная печать мало уделяют внимания вопросу морального воспитания человека. «Придется и тут мне», — решил он и почувствовал приятное чувство гордости за это большое и нужнее дело. Более того, он считал, что вполне созрел и для понимания людских характеров во всей их глубине (так он был твердо уверен, что Малинкина — дрянь, хотя у нее и хорошая дочка), а также для социальных анализов большого круга жителей не только Осинкина, но и других, уже знакомых ему деревень. Теперь не то, что раньше, когда он только что приехал из города, — теперь он достаточно узнал, кто чем дышит… Да и трудно ли узнать? — рассуждал он. — В каждой семье поразительная однотипность быта, которая предполагает однотипность духовного мира. А некоторую разницу он усекал довольно просто: Герасимовы собрали сто двадцать мешков картошки, Малинкины — девяносто пять (не считая мелкой). У Герасимовых внучка уехала учиться в город на маляра, у Малинкиных осталась работать с матерью на скотном, зато сын их, Колька, выучился на шофера, но и тут большого преимущества Колосов не находил, ибо этот самый Колька недавно перевернулся и сильно повредил машину…