Василий Лебедев - Посреди России

— Верно, вьюга была большая, — прищурился Евдоким, будто видел за экраном ту вьюгу. — Отпустили меня из отряда на одну ночь, чтобы еды принес да посмотрел заодно что к чему — насчет немцев, как положено… Ну, вот, сплю я третью ночь…

— Но ведь отпустили на одну… — заметил Колосов.

— Верно, — согласился Евдоким и замолчал, покусывая папиросу. — А куда я пришел? Домой! После десяти смертей…

— Но ведь задание… — неловко оправдывался Колосов.

Евдоким посмотрел на него, сморщился и тихо пояснил:

— Эх, сынок, легко ли уйти из родного дома, да ведь мы же молодые были…

— Давай я! — вызвалась Марья. — Пришел он, а на третью ночь под кровать с вечера забрался.

— А это зачем? — удивился Колосов.

— Господи! Не понимает! Да полицейские припозднились в тот день у нас, в Осинкине. Нашу-то деревню лесную и раньше, до войны, любили. Как праздник — так, глядишь, идут и едут к нам на гуляние. Деревня тихая, прямая да вольная, сам видишь. А до войны какая была! О-о! Ну, загуляли они — как не загулять, коль в хозяевах остались?

— Много их?

— Да двое всего, Василий Васильич. Двое. У Матвея и гуляли.

— Приглашал, что ли?

— Какое приглашал! Пришли, уселись — не выгонишь. Ну вот, гуляют, а вечером-то стучат к нам. Глянула в окошко — один.

— Федька, сволочь, из Губина. Вместе отправлялись на фронт, — вставил Евдоким.

— Да-а… Стучит к нам…

— К тебе! — зло оскалился Евдоким и сплюнул.

Марья выпрямилась, сверкнула черным глазом. Смолчала.

— Открываю — нельзя не открывать! — он, паразит. Пьяный. Винтовку в угол поставил, а сам — на лавку, под образа. Ну, что, говорит, была на твоего похоронная? Нет? Ну все равно ему каюк, если и пробился к своим, а если к партизанам ушел — висеть ему вот на этой, на вашей березе!

— Ты скажи, чего он дальше… — ехидно вставил Евдоким.

— И скажу!

Евдоким затих.

— Постойте, а хозяин… — спросил было Колосов.

— Какой уж я хозяин! Я под кроватью лежу… — совершенно неожиданно он отвернулся, всхлипнул, привычным движением опустился с дивана на пол и удивительно ловко — по-петушиному — вытер нос об колено, на две стороны — раз, раз… И снова затих.

— А что же дальше? — как можно деликатнее спросил Колосов, усаживаясь поудобнее.

— А дальше известно — приставать ко мне стал… Не посмотрел, что у меня после родов еще брюхо не опало. Молодая была, вот как Галя сейчас…

Колосов посмотрел, как зарделась Галя, и вдруг представил ее на месте матери — красивой, беззащитной, и не мог понять, что бы она могла противопоставить тогда подлому вероломству.

— М-да-а… — только и сказал он, не решаясь спрашивать о подробностях и даже опасаясь, что Марья начнет говорить о них при Гале и при нем.

— Полез, паразит! — твердо сказала Марья, в упор глядя на покрасневшую шею Евдокима. — Что делать? Мой, как плаха, лежал под кроватью, а тут как звякнет чем-то…

— Ведром! — вставил Евдоким.

— Я обмерла, а потом ногой затопала. «Брысь! — кричу. — Брысь!» — будто на кошку, а потом подбежала к люльке, схватила Кольку, мечусь с ним да щиплю, чтобы орал. Ну он и дал деру: орет и всю пеленку обделал — радость-то какая! Паразит-то только ко мне, а я ему пеленкой-то в рожу. Ну, и заорал! Ну, и заматерился. На кухню рожу побежал мыть, моет из питьевого ведра, а сам грозит. Чего делать-то — бяда!

— Бяда! Небось раньше приваживала! — уколол Евдоким.

— Молчи! — пристукнула Марья синеватой, будто окоченевшей, ладонью и тут же к дочери: — Да выключи ты его к черту!

Галя тотчас погасила экран.

— Что же потом? — спросил Колосов, чтобы охладить Малинкиных.

— Не потом, а сразу я тут и есть — вылез. Хотел к топору, что за веником стоял, а гляжу — винтовка! Схватил ее — и на кухню. Там его и… у шестка… Потом побежал в деревню, второго разыскал. Хотел сразу, на месте, а потом связал руки да в ночь и увел в отряд. Вот как оно дело было… Это для того, чтобы в отряде не было много нареканий на меня. Вот, если по правде говорить, как положено…

— А что с вами стало? — спросил Колосов Марью, но Евдоким перебил:

— Ясно чего: я им сказал — бегите по деревням, к своим, кто может, потому немцы придут — повесят. Ну, они взяли лошадь, на которой полицаи приехали (у Герасимовых стояла), и поехали, кто опасался. Как там было — не знаю дальше. Ты давай! — кивнул он Марье.

— Ну, чего? Собралось нас три семьи, и Матвей со своей сели в сани. Он боялся: у него останавливались полицаи.

…За окном прошла какая-то машина. Галина привстала со стула, взглянула — отрицательно покачала головой: не Колька.

— Выехали мы через час, как мой ушел в лес, не больше. Вьюга поднялась — и хорошо нам, и худо. Хорошо, что немцы не увидят. Ну вот, выехали. Только от дома, только поплакала, простилась с домом, а Колька-то у меня на руках возьми да и разорись. Орет — не унять. Видать, молоко у меня перегорело от переживания, а я накормила на дорогу. Орет, хоть уши затыкай. Выехали за деревню — Герасимов зубами скоркает. Потом лошадь остановил. Говорит: «Сейчас немцы услышат в Губине, выедут на мотоциклах — конец нам». Я с головой Кольку укрыла. «Ничего, говорю, ветер с их стороны, авось проедем…» — «Авось?» — крикнул. Так я и обмерла. «Смотрите, люди, этого пащенка и человеком-то назвать нельзя, а нас всех повесят из-за него. Хватит, говорит. И так из-за твоего кобеля нам всем с мест подняться пришлось». Заплакала я. Он тронул лошадь, подъехал к мосту. Остановился. Задумал чего-то — сердце чует мое. И верно. Встал в санях да и открыл вроде собрание. «Вот, говорит, сейчас подымаемся за мостом в гору — Тут немцы и есть. Голосуем». Все молчат. Я дрожу. Колька орет, рот я ему закрываю — задыхается. «Господи! — думаю. — И что я не ушла с Евдокимом?»

— Нельзя в отряд! — буркнул Евдоким, не подымая охваченной ладонями головы.

— Ну вот, — продолжала Марья. — Встал и говорит: «Пожалей нас, Марья!» — «Как?» — спрашиваю. «Тебе, говорит, нельзя в деревню — завтра же искать будут, найдут и повесят. Одна тебе дорожка — уходить, а с ним, с горлодером, гибель». — «Что же делать?» — спрашиваю. «А вот, говорит, видишь, вон под бережком ключ?» — «Вижу…» — шепчу. А ключ тот никогда не замерзал тут. И тогда в снегу чернела вода… «Давай, говорит, Марья, сунь его головой на минуту — и царствие ему небесное! Не ори, дура! После войны еще десяток родишь». Выкатилась я из саней-то в снег. Колька орет на руках. А я и сама не могу удержаться. Голову теряю. Слышу, а Матвей-то Герасимов опрашивает всех, как, мол, быть. А потом мне: «Все, говорит, воздержались от моего предложения, а я — «за»! Давай, если не можешь, я сам…» И, гляжу, вылезает, черт сухорукий, из саней. Батюшки светы! Прижала я Кольку да бежать назад. Не дала ему Кольку. Вот как было… Вот…

Губы и руки ее дрожали. Евдоким так и не поднял головы.