Василий Лебедев - Посреди России

— Н-да-а… — протянул Колосов. — Как же вы спаслись?

— А так и спаслась: постояла в риге часа два. Колька унялся, ну я и пошла. Всю ночь шла, наутро остановилась в одной деревне — пустили, накормили. Спрашивают, а я вру, что несу младенца больного к знахарке. Во вторую ночь дошла до тетки Овдотьи, до их деревни. Ничего, только руки поморозила — Кольку-то не бросишь! Вот, видишь, какие они у меня с той поры — синие и холода боятся.

Она тоскливо покрутила над столом синевато-фиолетовыми кистями. Колосов смотрел на ее руки и тоже молчал.

Дочь наклонилась к матери, шепнула что-то.

— Да включай, только не шибко.

Галя протянула к телевизору белую, голую до плеча руку, и вскоре на экране запел и задергался модный певец.

Колосову не хотелось уходить в свой холодный дом, и он досидел до той поры, пока под окошком не остановилась машина.

Марья первая отвела занавеску и воскликнула радостно:

— Приехал!

Евдоким поднял голову и сел на диван.

Галя уже подавала Колосову шапку, когда в прихожую вышла Марья.

— Ты не подумай, что я зло на Матвея держу столько лет. Давно уж прощено все. Отболело… А тут как накатило на меня! Помнишь, когда Колька перевернулся на молоковозе?

Колосов кивнул, заправляя шарф.

— А в кабине-то у него ведь Наташка Герасимова сидела, внучка Матвея. Мой-то дурак — по народу слышно — целовался с ней прямо за рулем да на полном ходу. Как не убились!

— Счастье! — вздохнула Галя. Марья глянула на нее строго.

— Ну вот… К чему это я? Да! А в тот день, как скандалу быть, пришел сухорукий — Матвей-то — на скотный, да и давай мне выговаривать про Кольку: «Твой, говорит, чуть внучку мою не убил». — «Так вместе, отвечаю, убились бы!» А он мне: «Твой-то — наплевать! Этот горлодер все равно не свой век живет!» Вот ведь как сказал — как ножом резанул. Это он про ту ночь на мосту…

Марья, не отворачиваясь, раздавила слезы ладонями и твердо закончила:

— Вот тут-то я ему и двинула скребком. Вот за это ты меня и суди, батюшка Василий Васильич!

И низко, покаянно поклонилась Колосову.

На уровне своего живота он увидел белую, с темным обрезом загара морщинистую шею и тотчас отступил к порогу.

— До свидания! Извините… — проговорил он скороговоркой и, приподняв плечи, вышагнул за порог.

У дома, впритык к березе, стояла машина-молоковоз. Под приподнятой крышкой радиатора, в колючем свете маленькой лампочки, шевелился Колька. Когда подошел Колосов, он прикрыл свет широкой темной ладонью и присмотрелся.

— А, Васильич! Здорово! Наши все дома?

— Все. Тебя ждут.

— Чего меня ждать…

А на губах его, таких же ярких, как у Гали, четко очерченных, играла хорошая улыбка.

— Васильич! Черт! Ты все-таки свой парень! — вдруг вскричал Колька.

— А что?

— Так ведь я же техосмотр сдал! — и он так хлопнул Колосова по спине ручищей, что тому захотелось кашлять.

За машиной послышался скрип шагов. «Примораживает, уже за пятнадцать…» — успел подумать Колосов и увидел, как выплыла на свет белая борода Матвея Герасимова.

— Ты чего это чуть не задавил меня сейчас? — приступил он к Кольке.

— Чего? — сморщился тот. — Больно надо сидеть из-за тебя! Ты посмотри на него, Васильич, — все думает, что я его хочу со свету сжить.

— Очень даже похоже, — с иконной строгостью в глазах произнес Матвей.

— У тебя, дед, вот тут, в системе подачи, видать, какой-то комок застрял. И давно, — Колька постучал себе черным пальцем меж бровей.

— Ладно, ладно! Умен! Я не к тебе пришел!

Колька спрыгнул на снег, полез в кабину убирать ключи, а под машиной забулькала вода из радиатора.

— Чего тебе там говорили? — тихо спросил Матвей, качнув головой на дом Малинкиных.

— Да всякое… — уклонился Колосов.

— Всякое, значит… — вздохнул Матвей. — Ну, пойдем к дому: по пути.

— Нет, я еще погуляю, — ответил Колосов и пошел в другую сторону.

— Эй! — крикнул ему Матвей вдогонку. — Я завтра заявление заберу! Не нужны мне здешние суды!

Колосов поднял ворот пальто, нахохлился, засунул поглубже руки в рукава и не торопясь направился за деревню. С первых дней жизни в Осинкине он полюбил вечерние прогулки. Первое время ему нравилось чувствовать себя Робинзоном. Кругом было все ново и непонятно. На каждом шагу его ожидали открытия и в образе жизни людей, и в их характерах, даже далекие огни Губина, светившиеся за рекой, он охотно принимал за огни диких стойбищ. Но вот прошли какие-то несколько лет, и уже с новым чувством прогуливался Колосов по Осинкину. Прежде — по крайней мере до сегодняшнего вечера — он казался себе мудрым Миклухо-Маклаем, считавшим, что для него нет непонятного в жизни этих людей, что он воспринимает их и оценивает с научной точки зрения. Так ему казалось до сегодняшнего вечера, но сейчас, выйдя от Малинкиных, он понял, что с ним происходит нечто необычное. Он чувствовал себя растерянным…

За последними сараями, ближе к мосту, дорога стала совсем узкой. Заснеженные обочины касались полы, то и дело осыпало снег в валенок.

«Мост!» — вспомнил он и прибавил шагу.

На мосту он приблизился к перилам и заглянул вниз. Там, на льду, лежала ровная, чуть светящаяся во тьме пелена снега. Колосов перешел на другую сторону, перегнулся через перила и невольно промолвил:

— Здесь!

На снегу, под самым берегом, черным пятном зияла проталина. Ключ в этом месте был так силен, что даже слышно было с моста, как он клокочет и борется с морозом.

«Удивительно!» — подумал Колосов, сам не понимая, что удивительно — не замерзающий многие десятилетия, а может, и столетия ключ или то, что он, Колосов, три года ходил здесь и ни разу не заметил его и не подозревал, что с ним связаны человеческие судьбы. Он снова показался себе маленьким, смешным Робинзоном, но уже всерьез начинающим обживать этот замечательный и интересный мир.

Когда он вернулся в деревню, в домах почти не было огней. Деревня засыпала. На скотном тихонько гудел мотор транспортера, подлаивали собаки на скрип шагов — вот и все звуки. Над лесом воспалился край облака — всходила луна, и Колосов заметил, что стало светлей. Около дома Матвея, еще издали, он увидел валявшиеся перила моста. Подошел. Ткнул ногой — легкие, сухие. Оглянулся. «Сопреет до весны…» — как бы оправдываясь, подумал он и потащил дровину к дому.

В ту ночь мы отправились на рыбалку. В сумерках спустились по крутому заросшему берегу и вышли к озерному плесу. Лесник Яков, у которого мы снимали дачу, он же хозяин снасти, шел впереди, а я с инженером Суриным нес тяжелый, домашней вязки, бредень.

— Начнем отсюдова! — Яков так решительно топнул по песку своим ушастым болотным сапогом, словно вся рыба в озере начиналась именно с этого места. — Да потише вы!..