Василий Лебедев - Посреди России

Я молчал.

Сурин сел и продолжал говорить, уткнувшись лбом в колени:

— Глубокой ночью я шел по городу, не опасаясь ни шального снаряда, ни патрулей, ни бомбежки, и только эта чертовщина — тень — все, казалось, кралась за мной. Потом это повторялось со мной несколько раз после войны, когда все улеглось, отсеялось, а осталось только самое такое… От этого, видимо, не так легко освободиться. Такая вина…

— Мне казалось, что ты совершил нечто более страшное, а оказывается, твоей вины тут не так уж и много: война.

— Это слишком общо! — жестко возразил Сурин и глухо стукнул кулаком по колену. — В смерти той девочки повинен я!

Теперь замолчали надолго. Мне захотелось доспать, а Сурин сполз вниз и, чтобы покурить, отворил дверцу на приставную лестницу.

Я проснулся от громкого говора на дворе.

По крыше выстукивал мелкий, спорый дождь, от которого сеновал казался особенно приветливым и уютным. Сурина уже не было.

— Паршивка окаянная! — кричал Яков. — Корову проспала, печка не затоплена, вот и оставь ее матка за хозяйку, вот и съезди в город от такого неслуха! Платье ей матка покупай школьное! Мешок тебе дырявый картофельный, вон что с синей полосой висит, а не платье новое за такие дела! Эва моду какую взяла — по ночам шляться! Рыбу, вишь ты, не видывала, как ловят! Я тебе покажу рыбу! Сейчас же гони корову, стерва паршивая, да печку топи!

Я осторожно выглянул с сеновала и увидел посреди двора Якова. Он стоял нахохлясь, в потемневшей от дождя рыжей фуражке и ругал свою дочь Аннушку, одиннадцатилетнюю девчушку, бойкую, круглолицую, которую он звал Нюркой. Она стояла поодаль от отца, присмиревшая, и жалась к Сурину, накрывшему ее полой плаща. Тут же стояла подоенная корова и усердно терлась шеей о старую яблоню.

— Да будет тебе, Яков Иванович! — добродушно увещевал его Сурин. — Аннушке интересно было посмотреть, как ловится рыба, вот она и пошла за нами. Скучно же ей, всю жизнь в лесу. Вся вина ее — не спросилась, а что проспала — так это день сегодня такой, сонный. Вон ведь хмарь какая! Я и сам не выспался, а наши принцессы все еще дрыхнут.

— Вашим что! Вашим можно спать, у них не хозяйство! — хмуро, но уже не строго ответил Яков и ушел в избу.

Сурин опустил свой длинный нос к Аннушке и улыбнулся ей.

— Так это ты, озорница, пряталась вчера на берегу? — радостно спросил Сурин.

— Ага!

— А почему не подошла?

— А тятька нахлещет.

— А к костру тоже ты подходила?

— К костру я не подходила…

— Аннушка!.. — Сурин не нашелся, что ей сказать, но взял себя в руки и спросил: — Ну, ладно… Куда корову гнать?

— Я сама…

— Куда ты на дожде! Топи лучше печку, а я сгоню. У меня вон какой плащ! Ну, говори, куда гнать? — еще раз спросил он Аннушку и ласково подергал ее за нос.

— Так на Грушеву гору, на отаву.

Сурин погнал корову к берегу, а в избе вскоре началась ходьба, там здоровались хриплыми, сонными голосами, словно грозили друг другу, и хлопали дверьми.

— Нюрка! За водой!

А во дворе уже пахло дымом.

…Где-то наверху запел хор, и голоса его — грустные, мягкие — лились сдержанно, вполсилы, а среди них выделялся и звенел тонкий дискант, не умолкавший даже тогда, когда хор замирал. Голос был так высок и чист, что казалось, он шел с самого неба. Владислав Арсеньевич поднял голову к высокому стрельчатому окну и увидел в нем прозрачную голубизну поднебесья, а на ее фоне, совершенно неожиданно, — крупный прямой снег. Он почему-то не удивился, а стоял и смотрел вверх, пока не закружилась голова. Одновременно он понял, что это поет он сам и что голос его звенит потому так необыкновенно сильно, что из дверей в алтарь вышел архиерей, которого давно ждали в соборе, и громко спрашивает, указывая белой ладонью: «А чей этот мальчик?» — «Учительшин сын, ваше преосвященство!» — отвечает кто-то…

— Владислав Арсеньевич! Владислав Арсень… Вы проснулись?

— Который час? — он сдернул с уха одеяло и заморгал сильно отекшими голубыми глазами.

— Девятый. Вам скоро…

— Не перенесли?

— Нет. Да и как можно! Ведь вас уже подготовили. Профессор объявил всем — ровно в десять.

— Ну что ж…

Он лежал на боку и смотрел мимо ног сестры в пространство, обдумывая только что прерванный сон. Она наклонилась, поставила под мышку градусник, а когда минут через десять вернулась, он покосился на ее свежее лицо и спокойно сказал:

— А знаешь, милая, ведь я сегодня… умру.

Ему стал неприятен ее как будто искусственный испуг, и он насупился, даже закрыл глаза. Неужели эта девчонка не может понять, что от старого артиста невозможно скрыть настоящее чувство?

— Сон я сейчас видел, — досадуя на свою откровенность, продолжал он и подал ей градусник, а когда заметил, что она искренне обрадовалась его нормальной температуре, уже мягче пояснил: — Снег видел за окном. И голос свой слышал, будто я пою громче всех, а сам еще мальчишка. Звонко пою, а за окном — снег, снег…

— При чем же здесь снег? Оставили бы вы эти думы!

— Точно так же спускался снег, когда умерла моя мать, — тихо проговорил он, не обращая внимания на ее профессиональный оптимизм, но, помолчав, стряхнул с себя сонное наваждение и спросил: — Кто-нибудь уже сидит внизу?

— Да. Пришли. Просили не говорить вам, они будут ждать конца операции.

Сестра на ходу заполняла журнал, и по всему было видно, что она торопится сдать смену пораньше и стрекануть за город… А на вокзале, подумал Владислав Арсеньевич, будет ждать ее какой-нибудь молодчик, тоже отбарабанивший ночную смену. Они уедут в полупустой электричке к воде и, загорая, выспятся друг у друга на плече. Ну, что же — их время…

— Воду в цветах я сменила. Ну, счастливо вам, Владислав Арсеньевич! Я побежала. Не бойтесь!

— В добрый час, в добрый час, — ответил он, а когда дверь за сестрой закрылась, вздохнул и вслух подумал: — Вот так-то и жизнь…

Он почувствовал гнетущее одиночество, а где-то под ложечкой заходил холод. Тогда, словно спасаясь от подползающего страха, он протянул руку и взял с тумбочки позавчерашнюю газету. Вот оно, то место на левой полосе…

Слухи шли, что ему готовится сюрприз ко дню рождения, но он — да, пожалуй, и никто другой — не мог предположить, что это событие застанет юбиляра в больнице. И вот оно: «Присвоить звание заслуженного артиста республики…»

Первым позавчера пришел с поздравлениями профессор. Владислав Арсеньевич поблагодарил его, и особо — за то, что тот перенес операцию на следующую неделю, дабы не испортить пациенту день рождения.

— Заслуженного артиста… — вздохнул он, не испытав почему-то никакой радости и лишь чувствуя, как больше и больше холод наполняет его изнутри.