Василий Лебедев - Посреди России

Мы сбросили с плеч бредень. Притихли.

Ночь обещала быть не из лучших: на небе, там, где зашло солнце, темнели низкие облака, казавшиеся в ту пору дождевыми тучами, с противоположного, еле видимого берега тянуло упорным ветерком, и волна, вопреки ожиданию Якова, не унималась и чмокала у самых наших ног. В километре от нас, на фоне мутного неба, пока еще довольно отчетливо вырисовывалась высокая часть нашего берега — Грушевая гора. Она переходила внизу в длинный песчаный мыс, врезавшийся в озеро, и каждый из нас знал, что если дойти до того мыса, то взору откроются сумрачная даль озера и огни рабочего поселка.

— Да ну давай, робята! Давай! — заторопил нас Яков. — Кто в заброд? Давай ты! — кивнул он Сурину. — Ты подлинней — поглыбже зайдешь. Снимай штаны!

Сурин замолчал, скучно повел на Якова носом и разделся до плавок.

— Давай, давай пошевеливайся! — подсмеялся я.

— Не хази во всю-то глотку! — сразу же одернул меня Яков и спросил про шрам на ноге Сурина, шедший от половины бедра до паха: — На войне, что ли?

— Там, — нехотя ответил Сурин и склонился разматывать бредень.

Рыбалка вышла ни к черту.

Несколько раз мы с Суриным добросовестно протаскивали бредень, но тот часто цеплялся за камни да коряги, и Яков, командовавший с берега, то и дело истово сипел сдавленным голосом:

— Зацо́п! Зацо́п! Стой, говорят!

Он опасался за свою поупревшую, потрескивавшую снасть, и сам заходил в воду отцеплять мотню или крыло в глубине.

Больше часа мы лазали по воде: я — в сапогах по колено, а Сурин — по самые плечи с заводным крылом, но выловили штуки три крайне нечистоплотных ершей да светленького сига, в ладонь величиной, которых Яков, мечтавший о большом улове, упрятал в мешок из-под картошки. Он все еще был настроен по-боевому и несокрушимо верил в успех, но мы с Суриным озябли и сникли. Меня потянуло домой, под теплое одеяло, и я бросил кол берегового крыла на песок.

— Каторга, а не рыбалка!

— Да, нет представительной рыбы! — авторитетно поддержал меня Сурин, постукивая от холода зубами. — Погодка не та, потому нет выступа к берегу крупной рыбы. Давление понизилось, нога дождь чует, потому нет рыбы, вся в глубине. Зажигай костер!

Он надел штаны, рубаху и пиджак и пустился по берегу, во тьму, чтобы согреться, а скорей из опасения, что Яков может опровергнуть его доводы и снова погнать в воду.

— В глыбине, в глыбине! Надо потише хазить в воде-то, тогда и рыба будет. В глыбине! Старики, бывало, хаживали, так слова за всю рыбалку не скажут, только бородой поведут — понимай!

Настроение Якова меня не согревало. Я отошел от него подальше, надергал на берегу сухих корней, наломал сучков и развел небольшой, но веселый костер. И как только встрепенулся огонь — мир вокруг нас с Яковом почернел и сузился. Противоположный берег, темная стена леса на высоком берегу, еще недавно заметное небо, Грушевая гора и мыс — все слилось в одну черную, надвинувшуюся на нас стену. Вскоре из этой стены вывернулся Сурин. Он торопливо приблизился к костру и сунул свои огромные руки в огонь. Рот его был приоткрыт, глаза расширены и блуждали, дыхание прерывистое, неровное.

— Что такое? — вслух обронил он и, как мне показалось, испуганно взглянул через плечо, во тьму, откуда только что появился.

— Ты о чем?

— Что? — очнулся Сурин. — А… Это я так… Ну, пойдемте к дому скорей, там по рюмочке да и на боковую! Пропади она пропадом, эта рыбалка!

Он потянулся, но тут же опять глянул через плечо. Я заметил на его лице тревогу.

Яков ворчал что-то, из чего можно было понять, что он предлагает переждать до утра на берегу и попробовать счастья на зорьке, когда рыба пойдет кормиться к берегу, но мы отклонили эту затею нашего старейшины, и он отошел, поругиваясь, к воде очищать свой бредень от тины и ломаных палок старого камыша. Обогревшись и пообсохнув, мы смотали мокрый бредень, еще более тяжелый от воды и неудачи, и двинулись назад, оставив на берегу догоравший костер. Когда остановились сменить плечо и передохнуть, Сурин потрогал свои карманы и виновато попросил:

— Не в службу, а в дружбу — пройдись, пожалуйста, до костра, поищи папиросы, ты полегче на ногу.

Я был полегче на ногу, помоложе лет на десять и без труда прошел до красного пятнышка на берегу, но папирос возле костра не нашел. Я вернулся и развел руками.

— Ну, что там? — страстно спросил меня Сурин и приблизил свое лицо, чтобы лучше рассмотреть меня.

— Не нашел.

— Ничего не видел?

— Что — ничего? Папирос не нашел, говорю!

— Да пошевеливайтесь вы, горе-рыбаки! Эка невидаль — папиросы! Утром Нюрка стреканет в магазин в поселок, а пока и к махре притерпитесь, невелики баре! — сорвался на нас Яков.

Мы знали, что он недоволен нашей слабохарактерностью на рыбалке, о которой сами поговаривали с неделю, и потому приняли как должное, когда хозяин выругался и первым полез на кручу берега, наверх, где над самым косогором стояла его гнилая казенная изба.

Ужинали в летней дощатой кухне, в которой ранней весной хозяева держали теленка. От кирпичной закопченной плиты приятно тянуло теплом. Молчали, Сурин ел неохотно, по временам переставал жевать и к чему-то прислушивался. Яков все больше и больше хмурился, сидя на опрокинутой бочке, ожесточенно ел картошку со сметаной и зеленым луком, оставленную для нас женщинами, а когда кончилась водка — забрал пустую бутылку и ушел в избу. Мы с Суриным решили не будить домашних и направились спать на сеновал, где обычно отдыхали днем.

— Так ты ничего так не видел? — тревожно спросил меня Сурин, когда мы подошли к сараю, и сел на приставленную лестницу, как бы загораживая мне дорогу на сено.

— Где? — удивился я.

— На берегу.

— Ничего…

— Странно… — В голосе приятеля послышалось недоверие. — А следы? Маленькие такие…

— Да что с тобой? Галлюцинация?

Сурин не ответил. Он уверенно достал из кармана те самые папиросы, за которыми меня посылал к костру, и закурил.

— Да, пожалуй… — тихо, без видимой обиды согласился он.

Лицо его, слабо проступавшее во мраке, наклонилось, исчезло. Мне показалось, что Сурин, как дятел, уткнул нос в грудь и нахохлился. Я тронул его за плечо — он поднял голову, отбросил недокуренную папиросу и полез на сеновал. Мне пришлось снять свои мокрые сапоги внизу и только потом подняться. На сеновале была кромешная тьма. Я осторожно нащупал крупное теплое тело приятеля и стал укладываться рядом. Сурин подвинулся, уступил мне большую часть одеяла, а потом накрыл мои ноги полушубком Якова.

Была уже глубокая ночь. Ветер, расходившийся не на шутку, шумел в вершинах деревьев над крышей сеновала, и мне вдруг представилось ночное бурное озеро, сырой от волн плес и — совершенно неожиданно — чьи-то маленькие следы вблизи затухающего костра. Я тихонько повернулся на бок и стал слушать, как тихо, словно тающая пена, шуршит под нами сено.