Василий Лебедев - Посреди России

«Вот если бы что-нибудь по-настоящему значительное — такое, чтобы взбудоражило, захватило зал, а все остальное — к черту! Да, да! Я еще доживу до настоящей пьесы, я еще сыграю в ней!»

— Сыгра… — воскликнул было он громко, но осекся, будто наткнулся на что-то острое тем самым местом, где был шрам под левым соском. — Сыграю… — все же проговорил он и смешно, по-детски, присел возле упавшего чемодана. Ноги сразу отказались слушаться, губы отяжелели, как отмороженные, в глазах задергалась сумрачная завеса.

«Ей скажут…» — мелькнула успокоительная мысль, но тут же послышались голоса, пахнуло бензином. Где-то далеко-далеко, у вокзала, до которого, казалось ему, доставали его чудовищно выросшие, но бесчувственные ноги, кто-то трогал его ботинки.

— Осторожно… Голову держите… — опять послышались голоса.

«Со мной люди… — подумал он. — Я для них еще сыграю настоящее…»

Его бережно приподняли, и от того, что бросилось ему в глаза, стало легко и радостно. Город вставал в мягком свете утреннего солнца. Совсем рядом покачивалась пахнущая прелым листом земля, его земля, перед которой стыдно было лгать дальше, и улица, уходившая вниз, к реке, звала его в свою глубину. Там, в самом конце ее, грезилось закисеенное окно и золотом светился осенний березовый сад. Ему казалось, что он шел прямо на эти березки и испытывал то редкое чувство волнения и тихой радости, которое приходит порой при встрече с некогда любимой женщиной, умеющей светло молчать и с хорошей грустью улыбаться былому…

— Довезем? — спросил чей-то голос.

— Едва ли, — донеслось сквозь гул мотора.

А немного погодя тот же голос:

— Солнышко-то по ветру встает — дождя нагонит.

— А у тебя чего?

— Взгляни.

Слесарь спустился в яму с таким обреченным видом, будто его посылали в преисподнюю. Под «Волгой» качнулась его крупная, коротко стриженная голова, чем-то смахивавшая на обшарпанный мяч, потом донеслось звяканье ключа.

«Сейчас должен свистнуть», — подумал Степан Дмитриевич и не ошибся: в яме раскатился забубенный, подкашивающий свист, обозначавший, что машине каюк. Но Степан-то Дмитриевич не новичок. Он знал, что ремонт пустяковый. Правда, и с пустяковым простоишь иной раз не один день и плана не дотянешь.

— Инженер сказал, чтобы завтра машина вышла на линию, — заметил он, когда слесарь вылез из ямы.

— Ничего, вон про эти, — кивнул слесарь в сторону других машин, — инженер то же сказал, а стоят как миленькие.

— Ну неужели ты мне такой пустяк не сделаешь?

— Не… — слесарь безнадежно тряхнул вислыми щеками.

Степан Дмитриевич вздохнул, достал трешку и, даже не сложив ее, сунул в черную ладонь мастерюги.

— Завтра к двенадцати подготовь да посмотри заодно тягу рулевого.

Он больше не сказал ни слова и пошел сдавать выручку.

— Алё, дальнобойщик! — услышал он вслед. — Приходи к одиннадцати, будет готова!

— Хоть к двенадцати сделай, болтун! — махнул рукой Степан Дмитриевич. — Мне утро нужно.

Не стоило, конечно, обзывать слесаря, но Степану Дмитриевичу надоело: вторую неделю все зовут дальнобойщиком. А за что? Засекли за стокилометровой чертой от города — вот и попал в «молнию» как «дальнобойщик».

«Прогрессивка полетит — черт с ней, лишь бы прозвище не пристало, — решил он и тут же подумал: — Хорошо бы завтра солнечное утро!»

Назавтра Степан Дмитриевич поднялся рано. Эту привычку он утвердил в себе смолоду, сразу после войны, еще живя в пригороде: бывало, там всегда находились дела у своего дома. Теперь не то. Теперь встанешь, пошаркаешь тапками по квартире — и на работу.

Степан Дмитриевич прошел на балкон. Утро выдалось теплое, но туманное. С востока, как раз из-за трубы химзавода, таращилось подернутое туманом и копотью солнце. Было тихо, и даже на высоте одиннадцатого этажа у Степана Дмитриевича не качнулось пламя спички.

— Опять смолит! Не успел встать — смолит! Весь уж почернел от табачища-то! На работу поедешь или туда?

Он не оглянулся, но знал, что жена стоит у занавески, непричесанная и неодетая, сощурив припухшие со сна глаза.

— Туда.

— На автобусе или со своими? — спросила она уже из глубины комнаты.

— Федька на «бочке» подкинет.

Он облокотился на влажную решетку балкона и подумал: «А в саду сейчас роса…»

Вчера вечером он тоже стоял на балконе, курил и смотрел на город — на сумрачные нагромождения домов, на хаос огней — и слушал. Ему, родившемуся в глухой смоленской деревне, в «заячьем» углу, город показался вчера наполненным такой же бурной и такой же скрытной жизнью, какой, казалось в детстве, наполнен был лес…

Утром он пытался вызвать в себе то вечернее настроение, но оно не пришло, его оттеснили, должно быть, заботы наступившего дня.

Он уже завтракал, когда внизу тонко пискнул сигнал машины. Днем, когда город разворчится, этот сигнал не услышать бы ни в какую.

Степан Дмитриевич торопливо пробежал на балкон и увидел внизу поливочную машину его бывшего сменщика по таксопарку — Федора, молодого безалаберного парня, уволенного за торговлю водкой в ночную смену. Федька сидел в машине. Он продолжал напористо сигналить, набожно глядя вверх, и лицо его, выгоревшее по рыбалкам, жженой оладьей лежало на локте.

«Должно быть, за город спешит», — подумал Степан Дмитриевич и махнул рукой.

В кабине Федькиной машины было непривычно душно и грязно. Степан Дмитриевич согнул свою костлявую длинную спину, поправил под собой съезжавшее сиденье и поставил в ноги маленький чемоданчик, с которым раньше, когда жил в своем доме, хаживал в баню.

— Ну-с! Куда вас? В резеденцию-с?

— Да. Подкинь, Федя, будь другом.

Качнуло на каменной бровке тротуара, и машина, вывернув на проспект, понеслась к окраине.

— Так, говоришь, с огородным капитализмом покончил? — спросил Федька, но, не дождавшись ответа, заключил: — Правильно. Теперь вставай на честный путь и переходи к нам, в городской трест очистки. Не работа, скажу тебе по-приятельски, а находка. Вот сегодня: сделал десять заправок за пять часов, а уже полный рабочий день. По крайней мере мне Марьяна поставит день. Дело с ней немудреное: кило конфет с получки или хорошего леща с рыбалки. Ну, а квартирой доволен?

Степан Дмитриевич кивнул.

— А на Тольку твоего дали метраж?

— А как же!

— Чего он пишет?

— Осенью обещается.

— Он не в ракетных?

— Нет.

— Это хорошо. А вот меня в ракетных хотели пристроить «головастиком», а я…

— Кем?

— «Головастиком». Это, значит, боеголовки возить. Страх!

Федька вжал голову в плечи, так что оттопырились на затылке длинные волосы, вылупил глаза и даже раскинул в стороны руки. Руль несколько секунд бесконтрольно подрагивал в тишине.