Василий Лебедев - Посреди России

Радость плескалась во взоре при этих словах, шутка ли: почти сам разобрался в таком городе!

Да-а… Разобраться-то дядька разобрался, а что мне делать? Дядьку надо принять с честью, как повелось искони, а у меня, как на грех, денег нет, не перевели из издательства, черепахи! Дома — тоже пусто: до последней десятки доколотились, да и ту жена унесла, а если где у нее и есть, отложенные по-хозяйски, — мышам не найти. А дядька не виноват. Дядька ждет. Он к племяннику родному приехал, не к кому-нибудь, первый раз в жизни приехал. Лично. А дивиться тут нечему, известно, что русский человек без родни не живет, и куда ни занеси тебя судьба — все равно рано или поздно отыщет тебя родня. Доберется. Недаром говорится, что кума к куме в решете, да приплывет.

Поднял я дядькин мешок — громыхнуло там что-то железное — и повел старика наверх. Показал весь дом, все парадные залы. Остановились в Белой гостиной, а там пусто, чисто. Кругом стены лепные, потолки. Громадные окна и двери. Всюду бронза, позолота. На каминах подсвечники, часы. Женская скульптура стоит — одно загляденье, а наверху люстры многопудовые, бра в простенках, зеркала. Старик потрогал пальцем позолоту на дверной виньетке — хмыкнул с понятием, а у самого, чую, робость закрадывается от всего этого великолепия. Однако подошел к окошку, обстукал кулаком подоконник, раму, а перед ним — стекло выше ворот деревенских, за стеклом Нева под самый подоконник прет, льдины по ней во всю ширь разметаны. Красота. Глядит на меня дядька скоса, а племянник ходит — грудь вперед, как царь, по всему дворцу, и еще больше надежд у старика: быть и угощенью царскому!

— Подожди тут! — говорю в ухо, а сам на промысел пустился.

Лечу вниз по мраморной лестнице, надо же, думаю, такой нескладухе случиться! Перехватить-то не у кого: час дневной, а наш брат, писатели, начинают копниться к вечеру, если же у того поэта спросить — козла доить. Тут решил я действовать крупно и капитально. Поспешил в Литфонд (благо рядом!), директора за руку — и в бухгалтерию. Выручайте, говорю, немедленно, ко мне генерал старый прибыл для разговора, книжку о нем писать подрядился, расходы, мол, непредвиденные. Всего, убеждаю, на две недели, потому как у меня договоров, как шелков, вот-вот деньги придут! Убедил! Хорошая это организация — Литфонд. Не бюрократическая. Взял я лист бумаги, написал клятву, что верну вскорости, — и все. Деньги в кассе были, и я обнаглел: крупными попросил, чтобы по дядьке ударить.

Вернулся я на крыльях. Крепость в ногах почувствовал. В Белой гостиной уже слоился дым. Слегка отдавало резиной, войлоком и надежным запахом трудового пота. Дядька, видимо, оклемался, отошел к витрине и рассматривал книги под стеклом — мою, должно быть, искал. Моей там не было.

— Дядя Митя!

Но старик не слышал. Я сел на его место около мешка, ждал, пока наглядится глухой. Вспомнилось тут мне, что он с самых юных лет без слуха. Контузило его в пятнадцатом, во время великого отступления под Ивангородом. Так глухим и в плен попал… Я смотрел на его согнутую плотницкую спину и думал, сколько он хлебнул в этом мире. Но та война оказалась цветочком, ягодкой эта выплыла.

После империалистической, после немецкого плена женился дядька, хоть и был глухой. Пошла за него тетя Марья, за золотые руки пошла. Детей нарожала — все по-людски, и жить бы, так нет: снова война! Когда объявили войну, дядька только рукой махнул — не возьмут глухого, но в сорок втором пришла повестка и ему. Война — черный труд. Не всем там дано стрелять, кому-то надо было и просто работать. Направили дядьку в строительный батальон. Ушел и пропал без вести. Фронт — неверное дело, зыбкий у него забор, потому-то, наверно, так и случилось, что мины падали и на строителей. Не герой мой дядька, но за одно могу поручиться, что все, что он делал, — делал навек. Не знаю, сколько он мостов построил, но через его мосты шла армия уверенно. Подвигов не было у старика. Один раз чуть под трибунал не попал. Надо было мост, который он же делал, взорвать. Легко сказать, при спешном-то отступлении. Местность открытая. Немцы пылят недалеко. Взорви — сразу кинутся перехватывать. Тут дядька и пошел на свой маневр. Пошел с одной пилой-ножовкой. Подпилил под мостом такие бревнышки, на которые сам надеялся, когда строил, и улизнул по излуке реки к своим. А свои видят, что мост цел, видят, что первые пехотинцы перебежали через него, — ну и повели в тихое место под винтовкой. Дядька твердит, что все в порядке, а командир ему — про приказ. А время лихое. Отступление. На месте решить могли. Тут, на счастье, пошли через мост машины. С НП доложили, что мост обрушился ко всем чертям с техникой и солдатами. Понимал дядька, нет ли, чем рисковал, — неизвестно, да и седина не расскажет, поскольку нашел средство от нее — оплешивел рано…

— Ну, пойдем! — крикнул я. — Пора пообедать!

Раздел я его, как положено в таких домах, повел в ресторан. В дубовом зале сели. Дядька валенки вывалил из-за стола, поозирался, но после рюмки-другой улеглось в нем последнее смятение. Глаз не так цепок стал, но за блюдами следит, перемены считает, как на свадьбе внимательный гость. Знал я: уж какой разговор с глухим, но беседа завелась — где же и быть ей, как не за столом? Подмывало спросить, зачем, мол, с инструментом в мешке пожаловал, да как тут спросишь — народ кругом. Разговор дядька начал сам. Закурил, нога на ногу, на спинку откинулся — приотузился, видимо, меня тут старшим считает.

— Чего робят учить бросил?

— Всему свое время.

Старик посветил полупустой розовиной десен, кивнул, понятливо прищурясь.

Видел я, что старику не терпится узнать, сколько же я получаю, если при таком доме состою, да и люди видные, в праздничных пиджаках, кто руку подает, кто по спине хлопает, кто из-за стола кивает — все народ внушительный.

— А Федька-то, дядька твой двоюродный, тоже большой начальник! — по-глухому прокричал дядька. — Во всем районе должности по нем не нашлось — в область забрали!

Я посмотрел на соседние столы — слышат ли? Слышат… Чувствую, шевельнулось во мне фамильное бахвальство, да у кого его нет!

— А каким делом Генка, братенник мой, заправляет? — погромче спросил я. — Хоть и двоюродный, а все же…

— Посажен! — грянул старик.

Что-то неуютно стало мне. Опорожнили поспешно графин. Скомкали обед. Я подозвал официантку и уже со стыдом достал сторублевую бумажку. На дядьку это, конечно, произвело впечатление. Теперь пойдут по деревням слухи о сахарном житье моем, о деньгах, коим счету не знаю, будут приахивать тетки и дядья, кто остался жив, станут ронять слезу, что вот, мол, матке с батькой не пришлось дожить, увидеть такого сына… Да. Верно. Не пришлось им дожить…

Я сразу повез дядьку к сестре — у той захотелось побывать. Ехали на электричке. Мелькали станции по Балтийской ветке. Дядька смотрел в окошко по ходу поезда. Вдруг что-то его насторожило. Поднялся — лбом к стеклу.