Василий Лебедев - Посреди России

Помнится, упросил я его, и он дал мне запилить левый ближний угол стола, но как я ни старался, как ни целился, а все же запилил с ошибкой, криво — осталась небольшая щель на стыке. Как получилось — ума не приложу. Дядька больше меня не подпускал к тонкой работе, но и я заупрямился — не дал ему переделывать мою огрешину, пусть, мол, остается укором мне.

В середине стола натянуто зеленое сукно, дядька посадил его на клей своей варки — из копыт. Сукно еще не выцвело, а дяди Мити уже давно нет. Но сколько же добрых дел оставил в мире этот простецкий, малограмотный человек! Скольких людей одарил он радостью — изделиями своих рук! Вот он, смысл жизни, — часто думается мне, когда порой смотришь на себя со стороны, на свое зачастую пустое мельтешение в этом многоречивом, сложном мире.

Когда хоронили дядьку, к дороге вышла не только его деревня Лихачево, вышли все деревни, через которые его везли, — Струбищи, Лохово, Хабоцкое… В последние годы, я слышал, он любил уходить один по деревням, смотрел на дома, поставленные им, расспрашивал, кто жив, кто умер, словно опасался уйти из мира последним из своих однокашников… Стояли его дома по левую и по правую руку. В них жили еще те, при ком он рубил эти бревна, но никто ни из ушедших, ни из живущих не мог сказать ему слова упрека. И вот он ехал в последний путь по большой дороге через деревни, как по своей улице. Молчала молодежь. Крестились и кланялись старухи своему, народом признанному плотнику.

…Левый угол стола — ус — напоминает мне, что не все идеально в этом мире. Я заделываю трещину клеем, но он выкрашивается, и щель снова обнажается. Это некрасиво, да и неловко бывает порой перед гостями, ведь каждому не объяснишь, как это произошло, но все чаще и чаще я думаю: так не годится. Хороший стол и вдруг — трещина.

Надо будет этот ус запилить заново.

Уже по звонку было понятно, что это ломится, на ночь глядя, певец Кипарисов, или попросту — Кипа. Звонил он смело, долго, будто прожигал стену.

— Спите, что ли? Здравствуй, красавица! — пробасил он.

— Какой тут сон… — Хозяйка приняла у гостя мокрый плащ, и, пока встряхивала его, высунувшись на площадку, Кипа ворошил перед зеркалом мокрую седеющую гриву.

— А где твой великий? Ах, в мастерской! Чаю? С удовольствием! — гремел гость, продвигаясь за хозяйкой на кухню, несколько удивленный, что хозяин, художник Павлов, не вышел тотчас.

Обычно, когда Кипа вламывался к друзьям и громыхал, играя голосиной, никто не мог усидеть в комнатах — все выходили взглянуть на этого высокого, полнеющего человека, одетого неряшливо, но броско. Однако не одежда и не популярность влекли к нему — популярности-то как раз и не было у Кипы, хотя родился он с талантом, и с голосом, и с приличествующим музыканту слухом, но… не было популярности, — а влекли к нему совсем иные качества. Какие? Трудно сразу сказать, но всякий потерпевший в жизни, поговорив с Кипой, мог поверить, что еще не все потеряно, хотя и потеряно многое. Консерваторию Кипа окончил уверенно, и все будто бы складывалось славно, но жизнь певца не задалась ему. Казалось, этот высокий человек стянул на свою незащищенную голову все молнии, и, пока шагал под ними неторопливой, увалистой походкой, десятки «целеустремленных» обгоняли его. Кипа свято верил в одну силу — в талант, и не понимал, как могли процветать бездарности. С годами он мудрел и наконец заметил, что они, «целеустремленные», знают больше, чем он, из всего того, что никак не составляет сущности искусства, но без чего, по-видимому, немыслимо существование в нем… Кипа крепился, тратился по мелочам, даже применился было писать музыку к эстрадным песенкам, в которых, как он признавался с горечью, главное — побольше крику. Жизнь требовала самого простого: еды, одежды, своей норы и хоть мало-мальского уюта, в котором могла бы прижиться наконец приличная женщина. Женщины не приживались. Он все сильней ощущал выжимающее давление какой-то неясной, невидимой и мощной силы, пока не почувствовал себя щепкой, прибитой к берегу. Он оставил надежду на сцену и кинулся в школу, отдав себя на растерзание беззлобно-беспощадной подростковой вольнице, которой более взрослых дано чуять неудачников…

— Мы только что отужинали. А ты обедал сегодня?

— Вообще-е-е… завтракал! — бодро ответил Кипа.

Есть он начал с осторожной жадностью сильного человека, наслаждаясь радостью насыщения и задавая вопросы из деликатности:

— Что сейчас пишет Василий?

— Ой! Работы — масса, а он третий день кисть не берет: Фомка заболел. Врач сказал — надо расстаться…

Кипа помнил, что Павловы завели собаку. Этой моде он не сочувствовал, видел в ней лишь истязание животных ради удовлетворения человеческой прихоти. Но к «заскоку» Павлова отнесся почти сочувственно, когда узнал, что тот подобрал на улице пребезобразнейшего уродца-дворнягу, средоточие всех возможных примесей и пороков.

— Что же… если врач определил… — Кипа не стал лицемерить, делать вид, что ему жалко собаку: у него набегали свои, куда более важные заботы. — Был у Александровых, — сказал он, — и должен заметить, что положение его в филармонии усложнилось. Позавчера на концерте он показывал новую работу…

— С Татьяной? — спросила хозяйка от холодильника.

— С ней. Вполне приличная балерина, но лентяйка — без хлыста не может, как лошадь цирковая. Так вот, она и поднесла нашему другу сюрприз: села на «шпагат» на два шага раньше, а он не ожидал и с разбегу, с поворота, навалился на нее. А в зале начальство… Я ходил к Самураю. Говорю: ты не смеешь выживать его!

— Не смеет? Тебя выжил, хоть и нет у них такого певца.

— И не было, и не будет! — раздался из коридора голос самого Павлова.

Кипа поднялся навстречу хозяину. Обнялись.

— А я вот поел и чай пью, — как бы оправдывался Кипа.

— Вот и преотлично! — мягко ответил Павлов. На смуглом лице его, под темной кистью усов, рассветилась ласковая, чуть виноватая улыбка. — А у меня, извини, Кипа, собачка погибает…

Кипа только сейчас вспомнил, что Павлов — сибиряк, всю свою жизнь, за исключением академии и последних лет, проведший на природе, по-иному чувствует животных. Не случайно одна из картин его была о расставании человека с лошадью. Кипа подыскивал, что бы ответить.

— Н-да, — сказал он, усаживаясь на табурет, — и твари смерти подвержены! — Он отхлебнул горячего чаю и вернулся к вещам более важным: — Видел твою картину на выставке! Узнал руку маститого, ей-богу! Но если бы ты углубил горизонт, напоил бы его предгрозовой темью, то трагизм одинокой женщины усилился бы и…

— Прости, дорогой, но… о грозовом горизонте не может быть речи: на картине зима.