Василий Лебедев - Посреди России

«Завтра, однако, надо бы пойти…» — думал он, вспоминая о запланированном визите к начальству, от которого в жизни его многое могло перемениться. Остаток дороги до дому он провел в расчетах: утром — уроки в школе, потом убить собаку, потом — к начальству, а вечером зайти снова к Павловым и выпить с хозяином честно заработанную водку…

В коммунальной квартире, где он жил, все спали. Кипа зажег свет, прошел на кухню и пристроил собаку меж своим столом и газовой плитой.

— Лежи тут, Фомка, — вспомнил он кличку.

Собака услышала, вытянулась мордой к его руке и благодарно лизнула пальцы болезненно-жарким, как пламя, языком.

— Ишь ты… У меня колбаса есть… Сейчас…

Кипа прошел в конец коридора, повернул ключ, годами торчавший в двери, и вскоре вышел уже без плаща и с куском колбасы. Однако собака и носом не повела.

— Эх ты, псина! И колбасу не жрешь! — огорчился Кипа.

Собака дрожала мелкой знобкой дрожью — то ли от страха перед большими ногами незнакомого человека, то ли болезнь колотила ее.

— Что задрожал, пес? Смерти боишься? Все помрем — и ты, и я, и Самурай сдохнет! Он думает, меня выпер, своим порадел, так они его бессмертием отдарят? Не-ет. Тот же оборотень Пидомский, что на моем месте поет, пятака на венок не даст.

Кипа поймал себя на том, что разговаривает с собакой, тяжело расхаживая по кухне, покосился на растворенную в коридор дверь, прислушался. Никого, казалось, не разбудил. Он присел на табурет — просто так, на минуту, чтобы дать отдохнуть уставшему за день крупному телу, но в голову лез, раздражая, прощелыга Пидомский.

— Не скули! — притопнул он на собаку. — Завтра со всеми разберусь!

Кипа будто вспомнил наконец, что его несправедливо вытеснили из назначенной ему жизни, и еще с десяток минут он метался по кухне, грозя восстановить справедливость, а потом ушел в комнату и затих там до утра. Обыкновенно он спал спокойно и крепко, как спят все люди с чистой совестью, однако в этот раз он, должно быть, излишне разбередил душу в заочном споре с Самураем, Пидомским и с теми, кто вершит неправое дело протекции в искусстве, поэтому спалось неважно — донимали сны. Правда, ни одного из них Кипа не запомнил, но под утро, когда на кухне заскулила собака и надо было вставать, ему не то приснилось, не то вспомнилось, как он приходил несколько лет назад к Пидомским, пил у них чай и играл с двумя хитроглазыми, черноголовыми детьми… Мысль о том, что он должен сегодня пойти к большому начальству, после чего Пидомского должны потеснить, а семья его от этого будет страдать и детишки никогда не подбегут к нему с игрушками, — эта мысль встала на пути Кипы с самого утра.

На кухне из-за собаки уже подымался ропот, и это прибавило Кипе огорчений. Он посмотрел на часы и понял, что успеет дойти до сада и вернуться за магнитофоном для урока музыки в седьмом классе. Выпив наскоро стакан крепкого горячего чаю, он завернул собаку в половик и объявил соседям:

— Не расстраивайтесь: сейчас же несу ее в сад и убиваю!

Как встретили это известие бывшие на кухне жильцы, он не видел, лишь услышал чей-то хмык и в ту же секунду захлопнул дверь на лестницу.

На дворе был тот угрюмый утренний полумрак, когда ночные фонари уже потушены, а поздний осенний рассвет еще не пробился, не осветил темные провалы подъездов, угрюмую арку длинного дома, выводившую на бессонный проспект. Кипа с недоверием глянул на сумрачное небо. Но асфальт был сухим — дождь, видимо, одумался еще среди ночи и не шел сейчас. Это было кстати: Кипа выбрал путь к саду через дворы, по бездорожью большого пустыря.

— Не дрожи! Сказано тебе: все помрем, и Самурай сдохнет! — ровно, бесстрастно гудел Кипа, пуская слова мимо поникших собачьих ушей, на ветер, гулявший по пустырю. — Нынче вашего брата, Фомка, развелось сам знаешь сколько — не меньше, чем певцов, а количество-то у них не в качество кинулось — в драку. Омерзительно! Такие, как ты, хоть терпеливы — и голод сносят, и холод, а главное — в дело годны. Ты вот можешь в сторожах состоять, детишек возить, дровину старухе приволочь, ноги ей своим теплом согреть, а эти паразиты и человека с постели выгонят. А для чего живут? Для навоза! — так сказал о никчемных Леонардо да Винчи…

В старом дачно-кооперативном саду, на который теперь надвинулся город, покинуто и сиро корявились запущенные яблони. Их заматеревшие кривые стволы, некогда обласканные человеческой рукой, густо взялись мохом и мягко посвечивали в полумраке. Тут же, на первой аллее, громоздились большие железобетонные кольца, брошенные строителями. Кипа осмотрел их все, нашел одно с днищем и удовлетворенно крякнул.

— Тут тебе сквозняка не будет, — сказал он собаке.

Он опустил псину на землю. Огляделся. Место было тихое. Надежное. Кипа нарвал охапку пожухлой травы, бросил ее в бетонное кольцо, потом положил на эту постель беспомощную собаку, прикрыл ее половиком.

— Ничего, Фомка. Держи брюхо в голоде, голову — в холоде, тогда болезнь пройдет.

Тут он снова почувствовал, как Фомка лизнул его руку, будто тронул горячим фитилем.

— Не скули! Приду! Знаю: все жить хотят…

После уроков он съездил к Струковым, отвез им деньги, но к большому начальству на прием не пошел. В тот день он еще дважды был в старом саду, но что он там делал — этого не знал никто.

Дня через три жена художника Павлова видела в магазине, как он брал докторскую колбасу. Кипа поклонился ей и пошел мимо застекленной витрины в сторону сада. Под мышкой у него была зажата видавшая виды синяя фуфайка.

Наканунешним вечером сбили Афанасьевну с толку: хотела укладываться в дорогу за́годя, да не тут-то было! Прибежала Нюшка, соседка, из лесу — козу искала — и давай вдоль окошек подолом трясти. Глянула Афанасьевна, а в подоле-то грибы! Белые. Боровые. Этакие пузатые да крепкие, дьяволята, прикорнули в грязном Нюшкином подоле — и горя мало, а тут в дорогу собирайся — расстройство, да и — на! Сбегать бы по местам своим, исконным, хлебнуть бы напоследок лесного духу — кто знает, придется ли когда еще? — да и уезжать. Только легко сказать — сбегать! Подымись-ка на восьмом десятке, с больными ногами… Но известно издавна: пока баба с печки летит, семь дум передумает. Пока Нюшка трясла грибами вдоль деревни, Афанасьевна приотворила забухшее оконце, вострила вслед ей глаз и ухо и думала, что завтра поутру кинется народ в лес, пойдет топтать ее потаенные, памятные с детских годков места, да и не жалко бы — пусть во здоровье, только больше нащелкают да накрошат, чем наберут. Где им, нонешним! Себя-то не помнят, не только мест! И хорошо бы, думалось, привезти в город, племяннику, вязочку сушеных грибов… Нюшка уж летела домой — скора на ногу, хоть и на пенсии другой год. Приостановилась в соседнем заулке. Старик Аполлинарий, как всегда оживший за лето, тесал чего-то на широком пне. Рядом стоял долговязый, нескладный парнишка — внук и тупо глядел на дедову работу. Ему, внуку, рожденному в большом городе, все тут было неинтересно. Он без радости глянул на грибы, старик же приостановился, спросил что-то и снова заработал топором, но уже как-то медленно, будто в раздумье, не слыша больше, что ему стрекочет Нюшка. «Аполлинарий пойдет — метлой выметет!» — встревожилась Афанасьевна и крикнула: