Иван Уксусов - Голодная степь

К крану подключили ток. Мурат поднялся по металлической лесенке в будку крановщика, погнал кран на обкатку в конец здания, потом назад к воротам. Кран покряхтывал, постанывал — запевал рабочую песню.

Мурат сверху поглядывал именинником.

Маки уже отцвели. На высоких, тонких ножках печально качались темно-коричневые головки. И это было все, что осталось на дувале от волшебной красоты, встретившей ее здесь. Не так ли начинается и заканчивается жизнь человека?

Рудена смутно думала об этом, вглядываясь в темные кубышечки, что так еще недавно были дивными цветами. Слезы текли из ее глаз.

С Горбушиным все кончено. Она хорошо отрепетировала предполагаемый разговор с ним, подошла к нему и сказала, что если может бесконечно молчать он, то не может этого она, — пусть после работы отстанет от всех, они пойдут домой вместе и объяснятся. Горбушин молча кивнул.

А на дороге, как только отошли от завода, он сразил ее жесткими словами:

— Нам не о чем говорить, Рудена. На ребенка я буду тебе давать, а если не хочешь его воспитывать, отдам отцу и мачехе, вырастят. На этом и кончим. Я много думал о себе, о тебе, о ребенке и ни разу не смог представить, что мы женаты. Я это говорю к тому, что никакого легкомыслия в этом вопросе я не допустил. Ну вот и все. Пережевывать старое я отказываюсь.

И Рудена почувствовала впервые, что идет рядом с нею чужой, совершенно чужой человек и старается обидеть ее как можно больнее.

— Нет у нас ребенка и не будет… — глухо, пересохшим языком проговорила она с тяжелым усилием. — Я соврала, думала удержать тебя, но удерживать и не стоило, оказывается…

И остановилась. Было темно, с юга тянул душный ветерок.

— Прости меня, если сможешь, — сказал Горбушин. — Ты еще встретишь человека, который тебя полюбит…

Рудена резко ощутила ненужность этих слов, и силы вдруг пришли к ней. Она закричала громко, надрывно, захлебываясь слезами:

— Л где я его найду, на дороге хорошие валяются?! Вся моя жизнь связана с заводом, а что я видела? Ты — третий у меня, и все меня бросили… Или, думаешь, я не знаю, как смотрят окружающие на таких, как я?! Ну иди, иди, чего остановился?! Вот дорога, шагай!.. — И зло, матерно выругалась.

Горбушин пошел торопливо… Рудена осталась. Долго смотрела ему вслед, а когда перестала его видеть, подошла к стоящему у дороги телеграфному столбу, вскинув руки, прижалась к нему лбом и зарыдала.

Выплакав первые жгучие слезы, она подумала, что спешить ей некуда, отошла в сторону от дороги, чтобы не заметил никто проходивший мимо, опустилась на жесткую почву с колючими травинками и задумалась, чуть вздрагивая от только что сотрясавших ее рыданий. Кажется, она искала какую-то особую меру, чтобы измерить все свои несчастья.

Прежде всего, она очень плохо жила с матерью. Начиная с четырнадцати лет ни в чем не слушалась ее, а мать дочери плохого не желала. Дочке же наплевать было на ее советы. Полюбила парня, думала, любовь у них на всю жизнь, а он погулял да и был таков. Нашелся другой, этот нравился больше, настоящий мужчина с крепкими руками, да и характером подходящий, а как кончилось? Вышла бы за него, теперь матерью была бы. Ну, набила морду Светке, и дело с концом. Но ведь ее ничто не устраивает наполовину, ей либо все, либо ничего, и вот она у разбитого корыта.

Тимофей был дурак, она старалась вытащить его из грязи, а теперь Горбушин считает ее дурой и презирает — необразованная, книг не читает… Все крайности какие-то, в твоей жизни, Мария, а ты обыкновенная баба, ты хочешь, чтобы был муж, была семья, были дети, чтобы было для кого стараться, потому что если не для кого стараться, тогда зачем жить?

Девчонкой была — для барахла старалась, теперь им два тройных шкафа битком набиты: пальто, шубы, плащи, костюмы, платья, и все модное, дорогое. А для чего все?..

Конечно, можно прожить без любви, иные женщины и девчонки встречаются с мужчинами без всякого чувства, ничего, им это нравится, но она так не умеет, хотя, может, придется и ей привыкать… С таким гардеробом, как у нее, с таким устойчивым большим заработком можно и не быть одинокой, всегда хватит мужиков, еще и сзади побегут… И пусть бегут, к чертям любовь… Три раза любила, три раза ревела, потому что оставались от любви только боль и грязь. Все теперь!.. К черту любовь!..

Только ведь женщина всегда есть женщина, какой бы сильной ни была… Она тоже сильная, иного мужика за пояс заткнет, но она все-таки женщина, муж для нее — сила… Замужем женщина — это дом за забором, а если одна, так это дом разгороженный, заходи в него кому не лень, обижай женщину и не бойся, она умеет молчать, защитить ее некому… Но теперь она и сама, наверное, обидит любого!..

Каждое воскресенье Рип и Муасам уходили вечером в кино, иногда за ними увязывался Мурат, отдававший предпочтение Муасам перед другими девушками. Рудена знала, что и в соседней комнате никого нет — Горбушин и Шакир продолжали жить у Нурзалиева.

Поздно вечером она подъехала к дому на грузовой машине. Поладив с незнакомым шофером, вынесла свои литые чемоданы, два больших и один средний, погрузила их и умчалась на станцию, никого не предупредив о намерении покинуть Голодную степь навсегда, ни с кем не простившись, даже с Марьей Илларионовной, с которой так подружилась и которой стыдилась теперь.

Около полуночи Рудена выехала в Ташкент. Оттуда, на восходе солнца вылетела в Ленинград.

— Бунт горит!.. Пожар!..

Бросив инструменты, перепрыгивая через многочисленные детали, — теперь, когда работал подъемный кран, они широким полукругом лежали у машин, черные, белые, желтые, серые, — Горбушин бросился к воротам ДЭС, прислушиваясь к звонкому девичьему голосу, не перестававшему оповещать о несчастье.

Рядом с ним бежали Акрам и Шакир, девушки-строительницы, еще какие-то люди. Отстали Рахимбаев и Гаяс, бежать которому мешали опорки на ногах, да Мурат, долго спускавшийся из будки крановщика.

Зловещая красота бросилась в глаза Горбушину, едва он обогнул угол амбара. Бунт хлопка длиною в двадцать пять метров и шириной в семнадцать, высотой с четырехэтажный дом был охвачен почти неразличимым на фоне неба синевато-голубым пламенем. Такой цвет имеет пламя над зажженной спиртовкой. Огонь с сильным треском и всего за секунду-другую объял эту величественную белую гору, вскинулся в небо высоким голубым, широко развернутым знаменем, и дыма над ним почти не было.

От заводских ворот бежали рабочие. Впереди, с багром в руках, Роман, багор он держал опущенным вниз, так когда-то мужики ходили на медведя с рогатиной. Горбушин близко подбежал к бунту, его опалило жаром. Закрывая лицо согнутой в локте рукой, он то подступал к огненной стене, то отступал от нее, как бы примериваясь, что можно сделать.