Михаил Лисин - Пути и судьбы

«Лопнул буксир!» — понял Закрутин. И тотчас же увидел извивающийся над головой обрывок троса.

«Ударит концом в трубу», — подумал капитан, мгновенно отступая на самый край своего мостика.

От удара труба дрогнула и с ноющим гулом дохнула копотью. Свободный конец троса, пружинисто скручиваясь, соскочил на корму, с глухим звоном запрыгал по железным аркам и скатился в воду. Матросы подцепили его баграми и принялись вытягивать на борт, быстро перебирая озябшими руками.

Капитан глянул на солянку. Косым течением корму ее закидывало к берегу.

— Работай правежом! Бросай якоря! — крикнул Закрутин.

На барже забегали. Огромный якорь с наледями на лапах бухнулся в воду.

Но баржа продолжала сплывать, громыхая тяжелой цепью.

Вдруг резко ударил колокол. С парохода увидели, как шкипер, размахивая руками и ушами шапки, бежал к люку. Женщины едва успевали за стариком. Все спустились в трюм. Сделалось тихо, потом изнутри донесся глухой стук, как будто там кто-то упорно колотил по бочке.

— Держи-и-ись! — пробасил «Грозный». Он быстро подошел с правого борта. Не успели еще матросы закрепить чалки, а капитан уже прыгнул на баржу, заторопился по скользкому настилу.

— Есть тут кто живой? — крикнул он, заглядывая в люк.

— Шлангу, шлангу подавай, качни скорее камероном!

Хриплый голос шкипера доносился снизу, как из колодца.

Когда люди поднялись наверх, с их мокрой дымящейся одежды дождем сыпалась соль. Усталые лица улыбались, у всех был такой вид, точно они одолели какого-то очень опасного врага.

— Ну и барсанул ты меня, голова, — весело заговорил шкипер. — Другая баржонка от такой встряски в щепки бы разлетелась, а моя только водички малость похлебала. — И, выцарапывая солинки из спутанной бороды, старик сообщил Закрутину: — Пластырь пришлось наложить, не без этого: собственные ватные штаны да одеяло, женино приданое, да кошма — все на затычку пошло. Ай-яй, силен твой буксирячище, голова!

— Такого парохода по всей Волге поискать, — ответил Закрутин убежденно. — В затон приходим со льдом, из затона выходим опять же со льдом. Ледокол! Слышь, а не зануздать ее покрепче тросами, чтобы не моталась, как баба пьяная? — Он тронул шкипера за локоть.

— То есть на больные взять баржонку? Бери. Погуливат она, погулива-ат, взнуздать ее надо, упрямицу, — согласился шкипер.

Баржу «зануздали». Капитан поднялся на мостик и подал команду. Буксир, сбрасывая льдины, начал медленно натягиваться, больные — боковые тросы — выровнялись.

Баржа плавно снялась с места и послушно потянулась за пароходом.

— Пошла, хорошо пошла… Давно бы так, дурная… — потеплевшим голосом одобрил капитан.

Когда все три баржи стали одна за другой, «Грозный» долго пыхтел, грузно бухал колесами. Капитан впился глазами в переднюю. Из-под ее тупого рыла потянулись белесые морщины. Вода слегка запенилась, от бортов лениво, нехотя отодвигались с треском раскалывающиеся льдины.

— Идут! Идут! — летели крики с каравана.

Выровнявшись, растянувшись гуськом вдоль плеса, баржи шли все быстрей и быстрей. А впереди, со звоном, хрустом и бульканьем перебирая плицами и густо дымя залихватски скошенной трубой, уверенно и споро двигался буксир.

Закрутин стоял на мостике и улыбался да головой покачивал. Никогда еще он не был так доволен своим судном.

— На каких только пароходах не плавал я на своем веку, а такого не встречал. Ай да «Грозный», ай да молодец!

— А как же, Василь Михайлыч, насчет самоходной-то баржи? — с видом очень удивленного и озабоченного человека спросил штурман. — Скучает ведь она по тебе.

Приподняв фуражку, Закрутин провел ладонью по жесткому седому ежику. Лукавый вопрос Фролова застал его врасплох.

— Гм… Скучает, говоришь?

— Истосковалась вся, — с ухмылкой подтвердил Фролов.

Капитан внезапно рассердился.

— Вам, молодягам, только хаханьки да хиханьки, а на дело вас нет, — ворчал он на Фролова. — Разве мне бы, старику, возжаться с этими корытами? Нет, ты как хочешь, а отпускай меня на самоходку. Хватит, потягал я баржонки, теперь твой черед.

Капитан говорил требовательным голосом, свирепо хмурил брови, а штурман только посмеивался. И, не выдержав этой недоверчивой усмешки, Закрутин отвернулся и стал смотреть на караван, на проложенную баржами широкую извилистую дорогу.

Давно прошли Кривое колено, а капитан все смотрел на свой тяжелый, длинный воз. Баржа, подчаленная сзади, сидела так низко, что за хлебницами ее не было видно.

Только солдатик весело и деловито вертелся на мачте и рубил воздух своими саблями.

Огонь никто не мог остановить. Леса горели до зимы. Когда, наконец, пожар иссяк, старый бор не узнал себя. Он был черен. Деревья умирали, лес погибал. И казалось, что сквозь гарь и завалы рухнувших стволов не пробиться из выжженной земли ничему живому.

И вдруг под корнями одной из четырех чудом уцелевших сосенок что-то дрогнуло, влажно затрепетало, зачмокало. Слабый, приглушенный, но живой упрямый шум пробивался откуда-то из глубины земли. То он внезапно угасал, словно замирая, то, как бы собравшись с силами, становился все яснее, все отчетливее.

Странное, удивительное происходило под землей. Маленький, вновь народившийся родник боролся за жизнь свою с огнем, внедрившимся под землю.

Победил родник. Заглушив ползучий торфяной огонь, растолкал он своими упругими струями песок и мхи, раздвинул корни сосен и выбился на свет. И, точно радуясь своему рождению, зажурчал, запрыгал по овражкам и ложбинкам, перекатывая цветные камешки опоки и обуглившиеся сучья. И, прислушиваясь к его бойкому журчанию, повеселел суровый бор.

К роднику сходилось уцелевшее зверье, слетались птицы.

А однажды подошел человек.

Одежда на нем истлела, лапти растрепались, ноги почернели от золы и гари, берестяной пестерь был пуст. Человек шел издалека. Человек изнемогал от усталости и жажды. У родника он опустился на колени, припал к холодной попахивающей гарью струе и начал пить, жадно шевеля пересохшими губами, судорожно двигая заросшим кадыком.

Напился человек, омыл потное лицо заскорузлой, как бы обуглившейся ладонью, стряхнул с усов и бороды покоробленные мокрые хвоинки, сел на замшелый камень и вздохнул. Сидел, курил глиняную трубку, набитую мхом, вслушивался в тихие, успокоительные всплески родника и все осматривал поляну. А потом вынул из-за пояса топор, срубил прямую высокую сосну, обгоревшую от корня до вершины, и принялся ладить себе жилище.