Михаил Лисин - Пути и судьбы

Перчонок невольно отвернулся, узнав в толстых верхних колодах ту самую сосну, которая так поразила его своей красотой и величием.

— Что, знать, авария? — крикнул Игнат нарочно громко, словно мстя за то, что брат не дождался его. — Видно, не зря говорится: поспешишь — людей насмешишь. Подсобить, что ли, горе лыковое?

— Сам уж как-нито… Езжай знай… — не глядя на брата, нетерпеливо махнул рукой Перчонок.

— Как хочешь… Была бы честь предложена… — тоном человека, которому помешали выполнить свой долг, промолвил Игнат. — Только я бы на твоем месте не кочевряжился: время не раннее, дорога не ближняя. Но-о, барыня-Боярыня, шагай…

Перчонка обдало горячим паром дыхания, перемешанного с запахом лошадиного пота, натянутой тетивой прогудели гужи, проскрипели оглобли, натужно проныли полозья дровней и подсанок, и все стихло. Как только дровни заехали за гору и в последний раз мелькнул тулуп и неровные вершинки бревен с желто-белыми срезами, Перчонок выпрямился и вздохнул глубоко и облегченно.

Дальше он поехал не спеша, нарочно сдерживая мерина, соскучившегося по дому.

«Приеду засветло, и ладно, — думал он, — только бы не подуло».

Но, как нарочно, поле по сторонам дороги вдруг подернулось поземкой. Мелкий сухой снег с шелестом пересыпающегося песка погнало куда-то широкими длинными волнами, и он закурился в низинах, как белый туман. Дорога была еще чистая, но и здесь уже чувствовалась какая-то тихая кропотливая работа: к каждой кочке, к катышкам лошадиного навоза, к оброненной цигарке подсыпало снежку, и санный след наискось затягивало и там и тут.

В каких-то полчаса передуло всю дорогу. Перчонок начал понукать лошадь, но мерин, потрусив немного для очистки совести, останавливался все чаще и чаще. Вдруг стало темно, как в лесу, завыл ветер, в лицо остро хлестнуло крупой, мерин враз побелел от ушей до копыт, а на дороге возник длинный сугроб, другой, третий. Лошадь месила ногами снег, но воз еле-еле двигался, переваливаясь с сугроба на сугроб. Наконец, он совсем остановился.

Перчонок побился-побился, плюнул и начал сваливать бревна.

А Игнат в это время с полным возом подъезжал к железнодорожному переезду. Были отчаянные минуты, когда он тоже подумывал свалить воз, и все-таки не свалил.

Когда лошадь выбивалась из сил, он кричал на нее, взмахивал кнутом, брался за оглоблю и тянул дровни вместе с ней. Он не давал покоя ни лошади, ни себе, и воз двигался…

Когда стали въезжать на насыпь, сквозь вой метели донесся шум приближающегося поезда. Его еще не было видно, но по тяжелому железному гулу Игнат определил, что идет большой товарный состав, и, опасаясь, как бы он не занял переезд, начал торопить лошадь. Он не замечал, что Боярыня беспокойно мотает головой и стрижет ушами. Он не знал или просто не принял во внимание, что с тех пор, как ее однажды загнали в стойло на колесах и долго везли со страшным и непонятным грохотом и ревом, ее пугало железное чудовище.

Сейчас грохотало совсем как тогда, и Боярыня остановилась, храпя и вздрагивая. Но Игнат, думавший, что если он уступит дорогу поезду, то даром потеряет много времени, задергал вожжами и закричал резким голосом. Голос этот был ближе и страшнее набегающего грохота. Боярыня рванула воз и разом вынесла на насыпь. Но среди полотна, запорошенного снегом, она вдруг споткнулась о шпалу и упала на колени.

— Но-о, ты, растележилась! — злобно оскалив зубы, закричал Игнат и взмахнул кнутом. Боярыня не услышала крика, не почувствовала боли. Она вдруг увидела, как откуда-то из белой мглы выкатилась черная громадина и со страшным грохотом и еще более страшным ревом понеслась прямо на нее. И тут Боярыня рванулась, круто развернула воз и, задыхаясь в узком хомуте, кинулась под откос. Игната, повисшего на вожжах, протащило через рельсы, чем-то тупо ударило в голову и сбросило в глубокий снег.

Очнувшись, он долго отплевывался кровью и снегом, долго потирал ушибленное место, долго с недоумением смотрел вокруг. Прямо перед собой увидел он жестяную крестовину, раскиданные бревна, чуть подальше торчали, задрав полозья, дровни, а еще дальше по брюхо в снегу стояла в оглоблях обессиленная лошадь с потными ввалившимися боками.

Игнат не сразу узнал в этой большой мосластой кляче Боярыню, но как только узнал, в нем вскипел гнев. Морщась от боли, он поднялся, качаясь, подошел к лошади и, схватив левой рукой за оброть, правой наотмашь раз за разом ударил ее по морде. Боярыня покорно стояла, вяло и как-то беспомощно вскидывая большую голову и взмахивая белой челкой. Где-то впереди, удаляясь, гудел невидимый поезд.

Когда протяжные гудки поезда потерялись в шуме метели, подъехал Перчонок.

Увидев раскиданные бревна, перевернутые дровни и окровавленное лицо Игната, он понял все.

— Тебе бы переждать надо, — участливо сказал он, — боится она машины-то.

— А черт ее в душу знал, — ругался Игнат. — И как я только жив остался — сам не пойму. У-у, ты, бешеный дьявол! — И, злобно оскалив зубы, он опять ткнул кулаком в морду Боярыни.

— Не надо, братка, лошадь не виноватая, — уговаривал Перчонок, схватив Игната за рукав. — Она смирная, только малость пуглива. Это ты об рельсу, что ли, лбом-то?

— Видать, бревном ахнуло, — сказал Игнат, ощупывая рану, — хорошо еще, я на башку крепкий.

— Дай-ка я снежку приложу: унять надо кровь-то, — сказал Перчонок.

— Ерунда, присохнет, — отмахнулся Игнат. — Упряжь вот жалко: всю изорвала, окаянная.

Перчонок снял со своей упряжки второй поперечник, отдал возовую веревку на завертки и так быстро и хорошо поправил упряжь, что Игнат растрогался и сообщил брату, что он было смалодушничал и хотел уже ехать верхом, но теперь — будь что будет! — не отступится, поедет с возом. Сделав жалостливое лицо и при этом затуманив глаза, он попросил брата:

— Пустой едешь: положил бы бревнышка два. Потом расквитаемся — свои люди.

Ничего не сказал ему на это Перчонок, только посмотрел на брата так, что тот не выдержал, отвел глаза. А Перчонок сел на свои дровни и тронул лошадь.

Странный — тонкий, протяжный и стонущий — звук раздался вдруг за спиной. Перчонок невольно обернулся и понял, что это ржет Боярыня. Мерин было отозвался, но оборвал, почувствовав сердитое движение вожжей и боль в боку. Все это было так странно, что Смирный не знал, скакать ли ему, пуститься ли рысью или идти шагом. Да и сам Перчонок едва ли мог разобраться в своих чувствах. А гнал он лошадь потому, что не мог вынести этого тоскливого ржания и ему захотелось поскорее уехать, чтобы только не слышать его.

Так он проехал с километр, а может быть, даже километра два или три. Ничего, кроме метели, давно уже не было слышно, а Перчонку не переставало чудиться, что все еще дрожит в воздухе этот тонкий жалобный звук.