Михаил Лисин - Пути и судьбы

— В овраг?.. Живую?.. — спросил Перчонок, продолжая всматриваться в лицо брата.

— Подохнет… Один черт, где ей подыхать. Да не лупи ты, дурья башка, на меня свои гляделки!

— Живую?.. В овраг?.. — переспросил Перчонок, не отводя глаз, и в темноте лицо брата казалось ему личиной какого-то страшного и непонятного чудовища. — Догадывался я, братка, что нехороший ты человек, но не думал, что ты такой зверюга!

— Ого! — деревянно засмеялся Игнат. — А ну, что еще скажешь?

— Шкурник ты, живодер! — сказал Перчонок.

Игнат крякнул и голосом, в котором дрожала сдерживаемая ярость, спросил:

— Все сказал?

— Это ты ее сгубил, ты! — закричал Перчонок, наскакивая на брата, как воробей на ястреба.

— Я. Вот этой самой дубиной, — сказал Игнат и потряс перед братом тяжелой вагой. — Тебя бы надо дубьем попотчевать, да попалась дура лошадь. Не хочешь ли, брательничек, отведать, каково дубье на вкус?

С неожиданной силой Перчонок выхватил из рук Игната палку и закинул далеко в овраг.

— Врешь! Тебе это даром не пройдет! — кричал он гневно. — Ты ответишь за лошадь!

— Ну нет, — сказал Игнат с деревянным смешком, — отвечать будешь ты. Лошадь твоя, ты и ответишь.

Задыхаясь от гнева и ненависти, Перчонок твердил:

— Вон ты какой! Вон ты какой! — и все наскакивал на брата.

— Да уж такой! — горделиво сказал Игнат. — А коли не хочешь отвечать за лошадь, слушай, что говорю: в овраг ее — и концы в воду. Волки свое дело сделают.

— Сам ты волк! Но постой, я тебе клыки обломаю!

Перчонок вскочил на дровни и ударил по лошади, но Игнат уже держал мерина под уздцы.

— У меня только пикни: пристукну, как эту клячу! — сказал он, по-волчьи ощерив зубы и пнув сапогом Боярыню.

Перчонок рванул полы плаща и ватника, разодрал рубаху и закричал, срывая голос:

— На!.. Убивай!.. Гадина!..

Огромный кулак Игната гирей обрушился на голову Перчонка. И, когда тот упал, тяжелые сапоги замолотили по его телу. При каждом ударе Игнат хрипло приговаривал:

— Это тебе за гадину. Это — за живодера. Это — за зверюгу…

Как только Перчонок утих и тело его обмякло, Игнат дрожащими руками повернул мерина, вскочил на дровни и страшно заскрежетал зубами. Обезумевшая лошадь понеслась широкими машками.

А через полчаса колхозники увидели, как взмыленный мерин проскакал всем селом и остановился у крыльца конторы. Бросив вожжи, Игнат в разорванном тулупе, без шапки, с окровавленной головой вбежал в правление, где шла очередная планерка, и закричал отчаянным голосом:

— Люди добрые, человек погибает!

Все вскочили: «Кто? Где погибает?»

Сбивчиво и путано, но с поразительными подробностями Игнат рассказал, что у Волчьего оврага на них напали волки и потому только, что он сообразил сбросить воз, ему удалось отбиться и угнать, у Перчонка же не хватило догадки опростать дровни и потому он насмерть загнал лошадь.

— И ты… ты оставил брата?.. — спросил Грибанов, пристально глядя на Игната гневными глазами.

— Оставишь! — не сморгнув, ответил тот. — Лошадь-то как понесла! Да и кому охота волкам на ужин?

— Собирайте людей, едем! — крикнул Грибанов, уже не слушая Игната.

…Он лежит в глубоком темном провале. Над провалом навис тяжелый, непроницаемо густой туман. Холодно, мертво…

И вдруг откуда-то сверху пробился сквозь тьму и затрепетал луч света, и такой же светлый и трепещущий, как этот луч, послышался ему голос. Этот голос долетел сюда из далекого детства, и, как тогда, в детстве, ему стало легко и радостно.

«Мама!» — позвал он.

«Аиньки»? — ласково ответили ему. — Ты лежи, лежи».

Но совсем, как, бывало, в детстве, он испуганно рванулся и простонал, протягивая руки:

«Мама, ты тут?»

«Тут я, с тобой. Зачем волноваться-то? Волноваться незачем».

«Это Соня», — обрадовался он и тотчас же увидел белый в крапинку ситцевый платочек, светлые и мягкие, словно из овсяной соломы, волосы, тонкую, гибкую шею и большие, искристо-серые, удивительно ласковые глаза, ощутил ее теплое дыхание и тихое прикосновение легкой, почти невесомой руки.

«Как хорошо, что она здесь», — подумал он и увидел себя и Сонечку в новом доме. Дом был белый и такой просторный, что, не видно ни стен, ни потолка, и вместо окон мерцает что-то непонятное. Это странное мерцание все ближе, все яснее…

«Соня!» — зовет он.

Ответа нет, лишь одно это мерцание.

«Соня! — кричит он встревоженно. — Ведь теперь мы вместе… Ведь у нас есть дом…»

Но Сонечка брезгливо оттопыривает губы, и это уже не Сонечка, а тетка ее — Варвара. Глаза у Варвары блестят, мерцают. И это уже не Варвара, а Игнат, и у него уже не одни глаза, а множество, и все они блестят, мерцают и надвигаются откуда-то снизу, из провала.

Перчонок закричал и вдруг увидел, что он лежит в кустах на самом краю оврага и его заносит снегом. Снег обволакивал, давил его, и хотелось вынырнуть из-под холодной тяжести, как из воды. Но он не мог пошевелиться, не мог двинуть рукой, чтобы отряхнуться.

А глаза все ближе, все ярче. Он лежал и мучительно силился понять, откуда и зачем эти блестящие глаза. И надо было вспомнить что-то очень важное. Вспомнить это важное ему мешали странные глаза, но они же и заставляли вспоминать. Внезапно он припомнил, что где-то поблизости умирает лошадь и он должен спасти ее.

«Вот почему эти глаза», — подумал он, невольно прислушиваясь к ее тяжелой возне и стонам. И такая жалость к лошади, такой ужас за нее, такой страх перед колхозниками разом охватил его, что сделалось горячо и больно в сердце.

«Нет, не дам… не отдам тебя, Боярыня…» — решительно подумал вдруг Перчонок, стараясь преодолеть в себе тоску перед опасностью и боясь, что те, со странными глазами, нападут раньше, чем он сможет защитить себя и лошадь.

Они появились из-за куста.

Сперва один, потом еще и еще. Они шли легкими осторожными прыжками. Они могли бы напасть сразу, но почему-то чуть не после каждого прыжка садились и то ли щелкали зубами, то ли громко проглатывали слюну. В них не было ничего страшного. И глаза их блестели как-то по-домашнему, напоминая то начищенные медные пуговицы, то горячие уголья. Плохо только то, что они блестят все ближе и ближе.

И тогда Перчонок пополз. Куда и зачем пополз, он еще не знал, он знал только, что надо ползти. И он полз до тех пор, пока не ткнулся головой о дровни. Тогда он вскарабкался на воз и, сев верхом на бревна, стал выворачивать ту размочаленную длинную палку, которой скручены веревки, скрепляющие воз. Вдруг закружилась голова, и он боялся, что упадет. И быть может, не удержаться бы ему на скользких бревнах, если бы там, в провале, не блестели хищным блеском волчьи глаза. Палка не подавалась, и он вспомнил, что где-то на возу должен быть топор. И вот он нащупал его. Разрубив веревки, он почувствовал, как бревна осели, и вдруг подумал, что если посильнее приналечь плечом, то верхнее скатится в овраг.