Михаил Лисин - Пути и судьбы

Волки шли смело и открыто, видя, что человек один и безоружен. Вот уже передний, судя по всему вожак, прыгнул на отвесный берег, и его глаза непримиримо встретились с глазами человека.

И как раз в это время Перчонок изо всех сил толкнул верхнее бревно. Может быть, потому что он не сводил глаз с волка, он не видел, как упало дерево, а лишь почувствовал, как оно скачками покатилось вниз, и услышал треск кустов.

Горящие глаза исчезли.

Но вот опять в кустах блеснуло, зашевелилось. Волки снова собирались в стаю. Предсмертная возня лошади, острый запах ее пота манили, влекли их на дорогу.

Перчонок выждал, когда они приблизятся, и свалил еще бревно. Оно ударилось концом в край оврага, подскочило, развернулось и, увлекая за собою снег и выворотни, с нарастающим шумом, грохотом и треском понеслось в провал. Когда шум обвала утих, Перчонок увидел, что волков нет.

Он ждал долго, может, час, а может, еще больше. Теперь волки не показывались, но они были там, внизу. Он хорошо слышал их грызню и подвывание.

— Вот вам!.. А вот и еще! — крикнул Перчонок и, задыхаясь, одно за другим скатил с воза два других бревна.

И тогда волки отступили.

Но Перчонок уже не мог остановиться. Весь в поту, в лихорадке, на грани помешательства, он толкал бревна в провал и кричал что-то одичавшим голосом. Туда же, в провал, метнул он палку, дугу, топор, кнутовище и уже выворачивал оглоблю, когда вблизи послышались крики.

Перчонок засмеялся, заплакал и, не разбирая дороги, побежал на голоса.

— Скорей, скорей!.. Она еще живая!.. — кричал он.

Чьи-то руки подхватили его, втащили в сани, кто-то крепко тер ему лицо жестким снегом, кто-то спрашивал его о чем-то.

Это были Грибанов и Сонечка.

— Дышишь? — спросил Грибанов с участием и, когда Перчонок обессиленно кивнул, сказал весело, ободряюще, как говорят людям, перенесшим тяжелую болезнь: — Ну вот и хорошо! Молодец ты, брат, не растерялся. Не то что Игнат!

При имени брата Перчонок вздрогнул, попробовал подняться, но вдруг увидел Сонечку и, повинуясь ее тихим ласковым словам: «Чего волновать-то, волноваться нечего», снова лег на сено.

Ясным ласкающим взглядом, как умела лишь она одна, Сонечка смотрела на Савелия, и глаза ее излучали такую радость, такое счастье, словно она и Савелий уже поселились в новом доме, словно и не случилось никакой беды. И, глядя на нее, такую худенькую, хрупкую, такую доверчивую, Савелий почувствовал себя сильным, решительным и непримиримым. Было ясно, что поединок с братом неизбежен и что он выдержит его, как выдержал он схватку с волками.

«Нет, шалишь, братка, жив я… жив, черт возьми!..» — внутренне ликовал Савелий.

Только теперь, в этой решительной схватке, и понял он, что значит жить, теперь-то только и начиналась его жизнь.

К вечеру сахарно-белые снега стали синеть, и густые тени от ометов и редких кустиков полыни оживили однообразно-плоское пространство. Тени были неподвижны. Не шевелились даже и тогда, когда тащивший за собою огромный воз соломы трактор наезжал на них и вдавливал в сугробы.

Но вот одна из теней, чуть колеблясь, потянулась навстречу трактору. Она все приближалась, прорисовывалась, и вскоре тракторист увидел, что по прорезанной гусеницами глубокой колее спускается в низинку человек в белесом овчинном полушубке, в серой ястребиной расцветки шапке и с тощим сидором на одном плече. Оттянутый чем-то тяжелым, сидор болтался и съезжал, и человек все время встряхивал его, вскидывая локоть и выпрямляя спину.

Когда на горке трактор поравнялся с ним, встречный остановился на обочине, утер опушкой варежки вспотевший лоб и, бегло глянув на солому, улыбнулся добродушно и чуть насмешливо. Приоткрыв дверцу кабины и усмирив разгорячившийся дизель, тракторист задиристо спросил:

— Эй! Ты чего так смотришь, или соломы отродясь не видывал?

Путник подошел, подал парню большую сильную ладонь и ответил, кивнув на воз:

— Да вот смотрю, доедут ли до фермы твои корма. Возок-то к земле клонится. Видать, какой-то ленивый или торопливый навивал его.

— Ленивый не ленивый, а что девчата поторопились — это верно, — охотно согласился тракторист. — Да ничего уж не поделаешь: у них сегодня праздник. А между прочим, это не корма, а топка.

— А что, дровец-то нет у вас?

— Какие там дрова. Сам видишь, ни лесочка, ни кусточка. И что всего обиднее: кругом деревни как деревни, а наша Помра торчит в степи, как шишка на лысой маковке. Кабы не матушка-соломушка, прямо хоть ложись да помирай.

— Живы будем — не помрем! — весело отозвался встречный. — Значит, ты до Помры? А в РТС никто у вас сегодня не поедет?

— Пожалуй, нет. А что?

— Дело есть. Надумали мы в колхозе «елочку» наладить…

— Так в чем же дело?

— А как ты думаешь, зачем я с этим сидором по ремонтным мастерским таскаюсь?

— Видать, нибудь запчасть из строя вышла, — догадался тракторист. — А только почему это ты на праздник глядя?

— В том-то и секрет, что это — подарок к празднику. Решили мы сделать своим дояркам облегчение труда. А это, — он встряхнул сидор, — иголочка для «елочки». Как ты думаешь, найдется в мастерской хороший сварщик?

— Найтись-то обязательно найдется, да ведь сегодня короткий день, а завтра, сам понимаешь: праздник-то хоть женский, но мужички насчет этого не растеряются. — Выразительно пощелкав ногтем по длинной шее, парень озорновато блеснул глазами и предложил, откинув дверцу. — Ты вот что, друг, садись-ка поскорей в кабину и рванем. До Помры довезу, а там километра три, не больше. Добежишь. Между прочим, звать-то тебя как?

— Как больше нравится. Но можно и Гречихиным Иваном, я не возражаю.

— Значит, тезки? Меня ведь тоже Иваном кличут, — подхватил парень с веселым оживлением, точно ничего не было приятнее оказаться тезкой встретившегося в чистом поле человека. С минуту они присматривались друг к другу. Гречихин спокойно и как будто равнодушно, тракторист же с явным любопытством. Чем внимательнее парень приглядывался к встречному, тем больше тот нравился ему.

По всем приметам, был он из тех счастливцев, которые по роду своей работы успели везде побывать, всего повидать, многому научиться и в двадцать с небольшим уже выработать вполне самостоятельный характер.

Даже в одежде у него было что-то самобытное. Полушубок словно бы стеснял его литую сильную фигуру, и потому Гречихин носил его немножечко небрежно. Полы сверху чуть откинуты, и снежно-белая опушка красиво выделяется. Рукава слегка засучены, меховые варежки завернуты, валенки закатаны. Ястребиной расцветки шапка сбита на бок, но не то чтобы чрезмерно лихо, а как бы с ясным сознанием того, что она сидит на хорошей голове и потому может позволить себе кое-какие вольности.