Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Яков Спиридонович подошел к станку, за которым Шанодин продолжал старательно вытачивать ножку для этажерки.

— Звонок слышали? — сказал он.

— Слышал! — буркнул Шанодин.

— Надо отдыхать!

— Я не умею отдыхать.

— Кто не умеет отдыхать, — строго заметил Яков Спиридонович, — тот не умеет и работать.

Шанодин остановил станок и на мгновение остолбенел. Его поразила категоричность и ясность мысли преподавателя. Он что-то хотел возразить, но Яков Спиридонович, не находя нужным продолжать разговор, медленно пошел дальше. К Шанодину подошел его сосед и, видимо продолжая прерванный между ними разговор, сказал недоброжелательно:

— Ну, для чего вы тянете народ в войну с Германией?

— Для того, чтоб сохранить честь России! — ответил раздраженно Шанодин.

— Хороша честь, когда нечего есть. Глупо вели себя ваши вожди. Ленин в октябре отобрал у вас крестьянство, и поделом! А сейчас отбирает у вас трудовую интеллигенцию, и тоже поделом! Вы непоследовательны, вы соглашатели, вы предатели и глухи к народным чаяниям и интересам. Я не большевик, но скажу прямо: большевики ставят ясные цели — власть без буржуазии, не допустить войны с Германией. И вот это-то и есть самый главный народный интерес и всенародное чаяние. Поймите вы, серые социалисты!

Белокурый учитель вмешался в разговор. Посматривая на Шанодина, который первые дни на курсах распинался за вус, заговорил с ехидством и нараспев:

— Такому умному, такому творчески великому вусу, видите ли, не по пути с Советской властью! И так заманчиво лидерам вуса с высоты вусовских небес лягать презренные Советы… тем более, что этим Советам осталось жить, по их мнению, только две недели. И «грядущему господину» будет весьма приятно, если славный кадетский учительский союз не будет грешен в преступной связи с революцией.

Сергей Миронович выслушал внимательно белокурого учителя и, тихо кивнув в его сторону, сказал своему приятелю:

— Слышите, Николай Максимович, как молодежь аттестует вус. Я уверен, что в деревне вусовцы действуют в полном союзе с деревенскими богачами, то есть саботажничают, а богачи потирают руки и шепчут: «Иди, иди, батюшка-голод!..» Помните, осенью прошлого года на Московском совещании Рябушинский говорил: «Когда костлявая рука голода возьмет за горло рабочих, они сбросят свои Советы». Вот деревенские богачи и действуют по заветам своего пророка: прячут и уничтожают свой хлеб.

— Да, большое горе нависло над Россией, — покачал бритой головой Николай Максимович, — большое. Богачи зовут батюшку-голод, а на Сухаревке издевательски поют:

Хорошо, что нам с вами посылочки присылают, а то бы мы давненько ножки протянули! — Николай Максимович надел очки и оглянулся кругом: — А тут еще на горе и война начинается, лютая война. Слышал, белогвардейцы и кулачье пленных красноармейцев живьем закапывают в землю, а то, избив до полусмерти, исколов вилами, полуживых, затекших кровью подводят к реке и заставляют умываться, а потом толкают в воду и топят. Если не тонут, вытаскивают и повторяют все свои зверства сначала.

У своего токарного станка, недалеко от стариков, Гриша Аксенов рассказывал соседям, как он бросил университет и пошел спасать царскую Россию от германского нашествия и как ему, студенту третьего курса, не доверили оружие и назначили санитаром в госпиталь…

— Уйду на фронт! — заключил он неожиданно свой рассказ, — надоели словопрения. Эсеров надо бить прикладом, а не словом. Я уже в райкоме зондировал почву. А что касается моих шатаний — это у меня от прежнего студенческого вольнодумства. Бывало, понравится мысль, ну и несешь ее товарищам. А какой у нее партийный паспорт, мне было ни к чему. Мещанская драма в пролетарском театре!

Яков Спиридонович остановился у верстаков Поли и Токаревой и стал осматривать их изделия. Токарева, и особенно Поля, краснели, отвечая на вопросы, и смущенно переглядывались: будто они только что совершили что-то недозволенное.

Через несколько верстаков от них, в самом конце ряда, отдыхало северьяновское землячество.

Яков Спиридонович, озирая станки, подошел к Северьянову и его друзьям. Его проницательные глаза остановились на Северьянове.

— Как теперь на курсах ведут себя левые эсеры?

— Отмежевываются! — серьезно ответил ему Северьянов и посмотрел на Токареву. — Одни искренне, а другие с испугу… А вы кто?

— Я беспартийный, — признался застенчиво Яков Спиридонович. — Эсеры с самого начала мне не казались умными: мысли у них маловато. В их речах много чувства пенится. А чувства слепы: вокруг себя вертятся.

— Яков Спиридонович, — обратился к преподавателю Наковальнин, — вы кончили университет, а почему…

— Почему я преподаю физический труд? Это всем кажется странным. Много превратностей бывает в жизни человека… Лет семь тому назад судьба улыбнулась мне: я получил большое наследство и освободил себя от всякого труда. А кто освободил себя от труда, тот, конечно, стал свободным и от совести. Через несколько лет я все-таки почувствовал себя подлецом. Не только почувствовал, но понял, почему я подлец. Я понял, что тот, кто освободил себя от труда, а потом и от совести, — преступник. И вот промотавший большое наследство преступник захотел стать честным человеком. Он пошел на завод. Добрые люди помогли ему устроиться в деревообделочном цеху. А потом я стал инструктором физического труда в реальном училище. А теперь я учу вас овладевать резцом и стамеской. Я сторонился политики. Учение Толстого для меня было новой религией. Сейчас я понял, что без политики можно очень отстать в самом главном: в понимании того, что и где твое место…

Постепенно набирая силу звука, электрический звонок возвестил об окончании перерыва. Яков Спиридонович вежливо всем откланялся и пошел обратно по ряду токарных станков.

После работы в мастерской курсанты шумно возвращались в общежитие.

Навстречу по мостовой, четко отбивая шаг, прошли патрули. За ними, не совсем стройно, прошагал вооруженный рабочий отряд добровольцев.

Северьянов, проводив отряд глазами, сказал, будто думая вслух:

— Весь рабочий люд поднялся на защиту ленинской политики. Властолюбивые слабонервные интеллигентики склонили на свою сторону две тысячи деморализованных матросов и анархистов, уворовали три броневика, три мортиры и три тысячи бомб и хотели сломить волю народа и объявить войну Германии… Несчастные провокаторы!..

— Но ведь они говорили, — возразила Токарева, беря Полю под руку, — что, когда немцы займут Россию до Волги, к нам придут на помощь войска всех союзников и рабочие всех стран.