Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Если они не провокаторы, — с сосредоточенным ожесточением выговорил Северьянов, — то круглые идиоты! Свергнув власть рабочих, надеяться на помощь рабочих… Предав Россию кайзеру, просить милости у Вильсона… Так могут поступать только или те, кто потерял всякий разум и возомнил себя пупом земли, или лютые враги нашей Родины, наших рабочих и крестьян…

Ковригин, желая охладить ораторский пыл Северьянова, начал вслух в такт шагу читать газету:

— «Немцы обложили крестьян села Степанова Полтавской губернии контрибуцией в шестьдесят тысяч рублей… Все крестьяне села и соседних деревень восстали».

Борисов тоже с намерением переменить тему разговора сообщил:

— Шанодин вчера в мастерской в первой смене заочно распекал Спиридонову.

— У него ума не отнять, — вставил докторально Наковальнин.

— Это верно, — согласился Северьянов и посмотрел в лицо Токаревой, — только, как говорит Сергей Миронович, если человек в нечестное дело влип, то он всегда в конце концов останется в дураках.

— Сергей Миронович не только по бороде Карл Маркс, — смеясь в лицо Северьянову, сказала Токарева.

Наковальнин взял под руку Полю и, вырывая ее из шеренги, ускорил шаг, Ковригин сложил газету и вместе с Борисовым последовали за ними.

Оставшись один на один с Северьяновым, Токарева глядела ему в лицо, вспоминая что-то, и улыбалась. Северьянов играл фуражкой. Темные глаза девушки, иногда почти пугавшие его своим агатовым блеском, смотрели сейчас невинно.

— Опытные люди говорят, что умные жены скоро перестают улыбаться… — почему-то сказал Северьянов.

Лицо Токаревой омрачилось.

— Потому что умным женам плакать хочется, на некоторых мужей глядючи, — отпарировала она.

— Ты так говоришь, Маруся, будто уже была женой.

Токарева вспыхнула. В глазах ее под тревожно подергивающимися бровями зажглись недобрые огоньки.

Избегая смотреть друг на друга, шли молча.

— Я чувствую, Маруся, — заговорил наконец Северьянов, — здесь в Москве у меня удесятерилось желание все знать, все видеть, словом… хорошеть!

Маруся сдержанно захохотала.

— Хорошеть?.. Хорошеть мужчине неприлично…

— Вот уже больше месяца, — продолжал Северьянов, делая вид, что оговорился, — как мы по двенадцать часов в день слушаем лекции, вечером работаем в мастерской либо присутствуем на собраниях, конференциях… спим…

— Символически, — вставила Токарева.

— Да, символически. И, несмотря на это, с каждым днем я, например, чувствую, как у меня прибавляются силы. Вчера читал беседу Ленина с сотрудником «Известий» по поводу левых эсеров.

— Ты влюблен в Ленина, — опять вставила Токарева, чему-то радуясь про себя.

— Да, как и тысячи, сотни тысяч, кто видел и слышал его, — подтвердил Северьянов. — Нам посчастливилось не из книг, а у самого Ленина учиться откровенно, настойчиво, правдиво, без меньшевистских оговорочек выражать свои мысли. Такого человека нельзя не любить. — Он помолчал. — Словом «хорошеть» я хотел выразить… но раз оно не подходит, шут с ним, с этим дамским словом… А тебе, Маруся, спасибо! И впредь не стесняйся, поправляй меня, только, пожалуйста, наедине, не при людях, хорошо?

— Ох, трудненько вам будет жить с таким самолюбием, — притворно вздохнула Токарева.

— Да, мне с моим самолюбием не легко будет. — Северьянов задумался, потом посмотрел на Токареву и сказал: — Чтобы ты почувствовала, если бы услышала от моих сапог запах чистого дегтя?

Токарева остановилась, пожала плечами, потом с удивлением уставила широко открытые глаза в лицо Северьянову.

— А ты разве свои сапоги мажешь чистым дегтем?

— Иногда. Ведь они у меня простые, солдатские.

— Что бы я почувствовала? — будто спрашивая себя, сказала Токарева. — Я бы вспомнила своего папу. У меня мама терпеть не может дегтярного запаха и вообще запаха охотничьих сапог. А я всегда помогаю папе смазывать их, когда он собирается на охоту. Я очень люблю запах чистого дегтя. — Токарева помолчала, затем, слегка нахмурясь, спросила вполголоса: — Доволен моим ответом?

— Не только доволен, счастлив видеть гимназистку, которая любит запах чистого дегтя.

— Счастлив?

— Да.

— Значит, мама моя права. Она часто говорила мне, что счастье рождают взаимные уступки. Выходит, что во мне как бы воплотилась уступка всех гимназисток твоему вкусу к запахам. — Токарева с загадочным блеском в глазах прищурилась, — а, вообще говоря, я не очень люблю уступать. Уступлю, а потом злюсь и на себя и на того, кому уступила. Мама это знает, и как только я заспорю с братом и стану непримиримой, она непременно вмешается и разведет нас по разным комнатам. Меня, конечно, на кухню, и скажет: «Научись, доченька, уступать. Научишься — будешь счастлива…»

— Значит, ты мне сейчас дегтярные сапоги уступила?

— Уступила.

— И отца — охотника выдумала?

— Выдумала, Степа. Он у меня сроду в руках ружья не держал.

Северьянов сердито потупил взгляд.

— Чего надулся, как индюк? Ведь и ты свои дегтярные сапоги выдумал, — сказала Токарева, и оба звонко и раскатисто засмеялись.

— С тобой, Маруся, не пропадешь!

— И с тобой тоже.

Условившись о встрече через час в парке, Токарева пошла к подъезду женской половины общежития. «Чтобы ни случилось, мы останемся хорошими друзьями!» — сказал себе Северьянов, провожая ее взглядом.

В своей комнате Северьянов застал товарищей в самом веселом расположении духа. Ковригин лежал на своей кровати красный от беззвучного смеха, губы его были сжаты так, что их совершенно не было видно. В черных, как угли, глазах блестели слезы.

— Ну вас к черту! — отмахивался он от Наковальнина и Борисова. — Хватит! Перестаньте!

Наковальнин ходил по комнате и сквозь смех бормотал:

— Нет, надож-таки! Тихоня, кажется равнодушным к любой красавице и вдруг… — Наковальнин закатился плачущим смехом. — Меня совсем загрыз, что я с Блестиновой часок-другой посижу в парке на скамеечке, возле белых акаций. А сам…

— Если б только ты сидел, — перебил флегматично Борисов друга, — я бы тебе никогда и слова не сказал.

Северьянов снял сапоги и, сидя на кровати, старался понять шутейное препирательство товарищей.

— Говорят, твоя вдова, — наступал на Борисова Наковальнин, — двоих детей имеет…

— Ну и что ж, что двоих, — флегматично и с притворной серьезностью возразил Борисов. — Зато сама она брусничка амховая. А твоя Пышка?! Муж деньги шлет, а она тебя на эти денежки Сухаревскими пирожками из ржаного теста с картофельной начинкой откармливает. Я бы на твоем месте от стыда первым же пирогом подавился. Разврат… Тьфу!

— А твоя тебя чем угощает?

— Она такая же бедняжка, как и я. У нас дело серьезнее. Я думаю зарегистрироваться в Совете в один день со Степаном: он с Марусей Токаревой, а я со своей вдовой. А твоя Пышка и с мужем еще не развелась, и тебя заарканила, и профессора биологии обрабатывает своими сиреневыми глазками.