Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Меня, Коля, не втягивай, пожалуйста, в ваш глупый разговор! — сердито бросил, поняв наконец все, Северьянов и лег на кровать.

Кто-то постучал в дверь. Северьянов, вспомнив, что он запер дверь на ключ, стремглав бросился открывать. Не переступая порога, уборщица передала ему письмо. Он быстро распечатал, стал читать и сразу же нахмурил брови. Заведующий уездным отделом народного образования сообщал, что большинство учителей в их уезде все еще стоят на вусовской платформе и не дают своих представителей в Совет по народному образованию, мотивируя это отрицательным отношением к Советской власти. Закон божий отменили только в трех школах, несмотря на то, что отпуск кредитов на законоучителей прекращен. Перевыборы учителей не проведены. В конце заведующий уездным отделом народного образования писал, что с 15 июля организует месячные курсы для учителей и просил Северьянова переговорить в Наркомпросе о помощи лекторами.

«Да-а, — подумал Северьянов, прочитав письмо. — Завтра же с утра надо идти в Наркомпрос к Надежде Константиновне. Она быстро устроит дело с лекторами, и дня через два с первым лектором под мышкой и с мешком литературы за плечами я буду шагать на вокзал. А через денек буду дышать родным воздухом».

И, встретившись на Девичьем поле с Токаревой, он рассказал о письме и о своем счастье увидеть через два-три дня родные места. Токареву не обрадовало это счастье. Наоборот, что-то оскорбительное для себя почувствовала она в его радости.

Северьянов, как член секретариата курсов, дежурил сегодня на общекурсовой лекции по политической экономии. После лекции он получил у лектора записки от курсантов, рассортировал их и понес в комнату Надежде Константиновне.

В комнате секретариата было тихо. За своим маленьким столиком, перелистывая какую-то книгу, стояла Надежда Константиновна. Слева от нее за большим письменным столом сидел Позерн, обложенный раскрытыми книгами, и слушал Крупскую.

На приветствие Северьянова Позерн блеснул стеклами пенсне и снова обратил взгляд на Надежду Константиновну.

Надежда Константиновна положила на стол книгу и продолжала говорить Позерну:

— …лучшие представители нашего просвещенного дворянства чувствовали поэзию добра, правды, чести и простоты…

— И красоты, — добавил Позерн, бросая пристальный взгляд на Крупскую поверх стекол пенсне. — На его лице теплилась сдержанная усмешка.

— И поэзию красоты, конечно, — согласилась Надежда Константиновна и добавила: — В эти дни я много беседовала с Владимиром Ильичем по вопросам политики и философии народного образования. Он согласен, что политехнизм без воспитания у молодежи чувства чести, добра и правды породит деляг, холодных, жадных и бессердечных.

— Вы, Надежда Константиновна, опять забыли о красоте. А ведь это гвоздь воспитания.

— Я не согласна с вами. Чувство чести, правды, добра и простоты и есть самое прекрасное в человеке — его духовная красота.

— Но красивым, — настаивал на своем Позерн, — может быть человек и не обладающий этими чувствами.

— Нет, человек, лишенный простоты, чувства чести, добра и правды, не может быть красивым.

Позерн, подняв стекла пенсне на Северьянова, спросил:

— Вы согласны с этим?

— Целиком и полностью, — живо ответил Северьянов.

— Вот как? — хитро прищурил глаза Позеры.

— Что ж тут такого? — удивился Северьянов. — Надежда Константиновна защищает интересы рабочих и крестьян; я крестьянин, значит, наши интересы сходятся.

— Слышите, Надежда Константиновна? Оригинальное и чисто математическое умозаключение.

Крупская, смеясь, всматривалась в Позерна.

— Так или иначе, а мы остались в меньшинстве. — Она достала из папки проект обращения Наркомпроса о монументальной пропаганде. — «Хорошим средством пропаганды, — медленно читала Надежда Константиновна, — могут явиться: доски на перекрестках улиц, фронтоны домов с надписями-цитатами, с изречениями великих революционеров, художников слова или народной мудрости в духе тех великих идей и чувств, которые в настоящее время положены в основу социальной культуры нашей освободившейся Родины; короткие яркие и глубокие изречения, способные заставить задуматься прохожего человека и заронить искру светлой мысли и горячего революционного чувства в его душе…» — Она не дочитала. Положив проект на столик, заговорила: — Наша и мировая буржуазия вьет заграничные гнезда для русской контрреволюции. Голод душит наши города. Нечем топить паровозы, и все-таки Владимир Ильич прав. Душу человека нельзя никогда забывать! Завтра же это с Анатолием Васильевичем окончательно отредактируем и — в газету! — Она смолкла и вопросительно поглядела на Северьянова.

Северьянов подошел к ней.

— На политэкономии, Надежда Константиновна, присутствовало сегодня восемьсот семнадцать человек, — положив на столик кучу записок, сказал он и нерешительно добавил, доставая из бокового кармана гимнастерки пасквильный рисунок: — И еще вот эта петрушка.

Крупская, как показалось Северьянову, равнодушно взглянула на рисунок и спокойно перевела слегка улыбающийся взгляд на покрасневшего до ушей Северьянова.

— Вас очень волнует эта карикатура?

— Надежда Константиновна, я бы этому эсеровскому мазиле голову отрубил. Счастье его, что не подписал, подлец!

— А если подписал бы, тем более не отрубили бы, — серьезно возразила Крупская, — спорить, убеждать начали бы.

— Это верно, — согласился Северьянов, теряя выражение напряженности и смущения.

— Стоит ли уделять такое внимание этой пошлости!

— Не стоит, конечно, Надежда Константиновна. Только…

— Что только?

— Удивляюсь я терпению товарища Ленина! — Северьянов подумал и добавил: — Ведь мы и без них знаем, что у нас много трудностей, а они тычут пальцем только в наши трудности и колеблющихся сбивают: с толку.

В комнату вошла толпа курсантов. К столику Крупской подошел друг Шанодина — молодой человек с виду лет двадцати пяти, в форменной зеленой студенческой куртке. Из-под густых прямых бровей его поблескивали черные, холодные, как у Шанодина, глаза. Самого Шанодина с ними не было.

— Надежда Константиновна, — сказал он, видя, что Северьянов и Крупская смолкли, — вы обещали нам переговорить с Владимиром Ильичем по очень волнующему сейчас многих курсантов вопросу, то есть о научном руководстве педпроцессом.

«Об ученых степенях уже волнуется!» — мелькнуло у Северьянова.

— Владимир Ильич, — выговорила четко Крупская, — присоединяется к мнению большинства курсантов, то есть одобряет как подлинно демократическое руководство педпроцессом научные учительские конференции, созываемые через год или через два с целью обмена опытом и его обобщения.