Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Плохи дела тут у нас, говоришь? — спросил с пытливым раздумьем Северьянов. — Вусовцы, значит, орудуют, а мы, вахлаки, дезертируем, вместо того чтоб организоваться и всем миром пойти по всему фронту в наступление на контрреволюцию.

— Ждали вас с московских курсов, — виновато и все с той же тихой и хитрой улыбкой оправдался Ипатов. — Много еще учителей плетутся за нашими зубрами — Иволгиным и Миронченко. А мы, экстерники… Ну, скажем, вот я: в новой педагогике разбираюсь, что осел в компоте, а старую они защищают, как львы. И разве таким, как я, вступать с ними в драку? Правда, тут к нам примкнул один преподаватель второклассной школы, окончил духовную академию, Ветлицкий. Этот круто Иволгину и Миронченко оглобли поворачивает. Но в новой педагогике тоже, как и мы, не силен… Я вчера пробовал тут одному медведю зубы лечить: заспорил с Миронченко насчет новой школы. И что ты думаешь, обо всем советском говорит небрежно, свысока, даже с насмешкой. Будто Советская власть и все советское не заслуживают даже его величественного внимания. Ты знаешь, я не люблю ругаться, но тут не вытерпел, и получилось: вместо настоящего разговора — пустые слова. Бедняки мы по сравнению с ними, Степан Дементьевич.

Северьянов снял фуражку и потер ладонью свои влажные от пота густые волосы.

— Этот Миронченко — упрямый козел, но скоро все они, Ипатыч, заговорят по-человечески! — Одержимый глубоким внутренним тяготением к общественной правде и совести, Северьянов не мог себе представить, чтобы умный, образованный человек всю жизнь опирался на ложь, лицемерие и притворство — эти краеугольные камни, на которых в буржуазном обществе практически ежедневно, ежечасно, ежеминутно созидается человеческая личность. — А насчет нашей бедности… ты зря, Ипатыч, прибедняешься! Тот, кто смело смотрит в лицо будущему, самый богатый человек. А они к будущему стоят затылком, поэтому при всей их педагогической эрудиции и умении силой слова внушить ее другим, у них все-таки пустые черепа и высохшие сердца. У них нет будущего, Ипатыч. Им привычки заменяют убеждения. — После короткого раздумья Северьянов добавил: — Нам, конечно, очень, очень много надо работать, учиться, но мы богаче их. Возьми свои слова обратно, Ипатыч!

— Беру, — поспешил отречься от своих слов Ипатыч и скользнул улыбчивым взглядом по черным, загоревшимся глазам Северьянова.

— Ты уже позавтракал? — круто переменил тему разговора Северьянов.

— Да нет. Иду вот. — Ипатов поднял голову, чихнул и, видимо, что-то вспомнил. — Вот пропасть, забыл в общежитии сахар. А Таня Глуховская вчера на ужине объявила, что после завтрака сегодня будет настоящий китайский чай!

— Кто эта Таня?

— О-о! Это, брат, наша общая любимица на курсах. Молоденькая учительница, совсем девчонка, а такая расторопная, хозяйственная, беда! Наши сельские учительницы все добровольно взяли на себя роль подавальщиц. Дежурят по очереди. А Таня — золото. Все мы от нее без ума, но один не отходит от нее. Есть у нас тут такой. Демьянов. Умник. Вусовский «дьячок». Иволгину и Миронченко подпевает. Он зимой в прорубь по команде Иволгина полезет.

— Ну а она? — как-то больше по привычке, чем из интереса, спросил Северьянов.

— Она? — Ипатов почесал за ухом. — Она почти все вечера с ним. Правду сказать, он мозгач и хоть тоже экстерн, как и мы грешные, но «гимназию на дому» кончил, аттестат зрелости получил и уже в студенческой фуражке щеголяет. Знай, мол, наших! Ну и с виду, пожалуй, только тебе разве уступит.

— Говоришь, — как бы нехотя перебил Северьянов Ипатыча, — кадетский подпевала. И Таня с ним… Ну и пошлем его, Ефим Григорьевич, к богу в рай, а ты беги за сахаром, да и на мою долю захвати! Я тебе рядом с собой место займу.

Северьянов проводил спокойным взглядом своего суетливого земляка и задумчиво посмотрел на небо, застланное темными тучами. Сквозь тучи кое-где пробивались золотые лучи солнца, падающие на вершины берез, обступивших здесь безнадежно пустынную улицу. Северьянов прибавил шагу. Широким потоком струился ему навстречу свежий воздух, но Северьянов не замечал его прохлады. Голова была переполнена неустоявшимися впечатлениями сегодняшнего беспокойного утра. Натолкнувшись в памяти на разговор с Хлебниковой, он почувствовал в груди тупую физическую боль. «Как бы Ленин посмотрел на эти ее причуды?» Вспомнил слова Ленина, которыми он ответил Надежде Константиновне на какой-то ее вопрос в комнате секретариата курсов: «Только дела человека, Надя, могут рассматриваться как чистые и нечистые, а не сам человек». Осененный этой мыслью, Северьянов успокоился, быстро надел фуражку и взглянул вдоль улицы.

То, что увидел он, заставило его вздрогнуть и остановиться: из переулка ему навстречу не торопясь вышла Гаевская.

Он ждал этой встречи, ради нее исходил полгорода. Противоречивые чувства овладели им. Как объяснить сейчас ей свое глупое письмо?

Она не сразу его заметила, а заметив, тотчас почти перебежала на другую сторону улицы. Такого исхода своей желанной встречи с Гаевской Северьянов никак не ожидал. Глядя ей вслед, он горько усмехнулся: «Значит, Барсуков не выдумал. Значит, правда, что она повергла «под нози» свои какого-то культурного кооператора. Ну что ж! С глаз долой — из сердца вон. Интересно, о чем она думала до той минуты, как увидела меня? Может быть, думала о коротких мгновениях, которые делила… Тьфу! И подлец же ты, Степан!»

В столовую Северьянов вошел с опущенной головой, нервно улыбаясь. Постояв у порога, высоко поднял свои прямые брови, обвел присутствующих острым, скользящим взглядом. В его душе все еще не унималась буря каких-то предчувствий и сожалений.

В столовой было людно и шумно. В проходах между длинных столов, какие бывают в солдатских казармах, быстро двигались с подносами дежурные подавальщицы. На подносах дымилась горячая картошка.

«Вот это, видно, и есть та самая Таня». Северьянов заметил белокурую стройную девушку с чуть-чуть калмыцким очертанием лица. Белизну кожи подчеркивал яркий румянец щек. Преданно и с искренним увлечением хлебосольной хозяйки девушка аккуратно ставила со своего фанерного подноса на стол глубокие алюминиевые миски с дымившимся картофелем. Белая кофточка и черная плиссированная юбка юной подавальщицы были укрыты спереди чистым брезентовым фартуком не по росту. Она осторожно двигалась в проходе, ее гибкое тело было послушно каждому движению. Губы ее улыбались, в глазах, откровенно внимательных, светилось безобидное любопытство.

Девушка указала Северьянову свободные места и мельком взглянула на него своими внимательными зелеными глазами. Ее лицо с крошечными веснушками на носу стало при этом еще более юным и каким-то по-детски застенчивым.