Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Семен Матвеевич закрыл один глаз, другой у него стал круглым.

— Мы, Миллян, живем, не макаем, а пустых щей не хлебаем: хоть сверчок в горшок, а все с наваром.

Орлов повертел в мослатых ладонях свой треух.

— А что, ежели мы, Степан Дементьевич, состоятельные хозяева, купим у князя имение? Вы на это как смотрите?

— Пока никак.

Орлов сказал себе: «Не знаю, что вы за народ, большевики? Все на свой копыл подняли: и ни с рожком, ни с добром к вам подступу нет». Вслух:

— Я, Степан Дементьевич, собственно, заехал пригласить вас от всей нашей семьи откушать хлеба-соли. Хозяйка приказала вас забрать и представить ей. Конь у крыльца ждет.

Северьянов подумал, прошелся по комнате и принял приглашение. В сенях встретил Просю. Она шла убирать школу. Сегодня предстояла легкая уборка, потому она явилась одна и начала с комнаты учителя. Семен Матвеевич сразу же ушел.

Ромась отошел к окну и оттуда любовался движениями, сноровкой, красивым телом Проси. Она, наконец, почувствовала на себе его взгляд, выпрямилась и обернулась к нему. Щеки у нее пылали, девичья грудь порывисто поднималась и опускалась. Прося смотрела в лицо Ромасю с чувством собственной силы, здоровья, молодости. Устремленный на нее взгляд Ромася заставил ее сделать шаг назад. Ромась подошел к ней, положил руки на ее плечи, скользнул ладонями и крепко, крепко прижал к себе. Буйным хмелем ударило ему в голову от веселого задорного смеха, от какого-то весеннего вишневого запаха ее щек, губ, от бесенячьих глаз, пронизывающих насквозь.

— Пусти! А то закричу! — выдохнула она. Смеясь и играя глазами, обдавала горячим дыханием лицо Ромася.

— Отчего я тебя, Прося, так люблю?

— Лучше, чем Аришку?

— Кто старое помянет, тому глаз вон.

— А кто забудет, тому два… Ты ее и сейчас любишь! — выпалила Прося и, чувствуя, что начинает слабеть, рванулась изо всех сил. Но Ромась еще крепче прижал ее к себе. — Пусти, Ромась!! Пусти-и-и! А то учителю все расскажу!

— Вот как! — сразу освободил Просю Ромась и отошел к окну. — Значит, он и за тобой…

— Он за мной не ухаживает! — Прося нахмурилась и, заправляя кофту за поясок клетчатой набивной юбки, вздохнула: — А тебе от меня ничего не будет! Давно сказала, а ты пристаешь!

— Потому и на сеновал со мной больше не хочешь ходить?

— Если любишь — женись! — неожиданно озлившись на кого-то, быстро выбежала в класс. «Зачем я ему про учителя сказала!» — и сердито стала раздвигать парты.

Ромась достал из-за печки охотничью новенькую берданку работы ижевского мастера Василия Петрова, которую Северьянов купил в охотничьем магазине в последнюю поездку в город, и начал любоваться ореховой пистолетной ложей, длинным семнадцативершковым стволом замечательной сверловки. «Шагов на сто двадцать будет бить картечью…» А перед внутренним взором стояла пылающая Прося. Ромась, не знающий, что такое страх, покосился на раскрытые двери, потом повесил берданку на место и, ступая красивой развалкой, вышел молча из комнаты.

Березки — такая же небольшая лесная деревенька, как и Пустая Копань. Только стоит не у самого леса, а поодаль, на открытом холме, который с южной стороны подмывает змеистая крутобережная речушка. Холм обрывается над рекой высокой кручей, поросшей орешником, дубняком и осинником. Кое-где на застывших зеленых оползнях кручи гнездились молодые сосны.

Школьное здание под железной красной крышей на кирпичном фундаменте выстроено земством в первый год войны на усадьбе разорившегося помещика. Оно приветливо выглядывало из старинных лип и кленов своими широкими светлыми окнами в глубокую долину за обрывом. Дорога из деревни бежала в тридцати шагах от школы, почти по обрыву.

В комнате учительницы сегодня за круглым столом, колотя по очереди орехи деревянным пресс-папье, сидели Орлов Анатолий, Нил, Володя и Дьяконов. Гаевская у окна, за маленьким столиком рядом с кроватью, проверяла тетради.

— Проснись, Самсон! — тронул Нил за плечо вздремнувшего Володю. — Тебе же придется высказать свое мнение о речи господина поручика.

— Сон во время речи — тоже мнение, — ответил, позевывая, Володя.

Нил выждал, пока Дьяконов наколотил себе орехов. Передавая пресс-папье, Дьяконов поднял подбородок и показал свой длинный острый кадык на тонкой шее:

— Ничего, съедобно! — Трудно было понять, что, по его мнению, съедобно — орехи или речь поручика?

— Нам надо мобилизовать всех учителей, сочувствующих нам, для контрагитации! — продолжал Орлов. — И бить, бить по большевикам, не стесняясь в средствах.

— Я бы тебе, Анатолий, — сквозь дрему пробормотал Володя, — не советовал плевать против ветра.

— Молодец, Володя! — бросила карандаш на развернутую тетрадь Гаевская.

Дьяконов, желая не ударить лицом в грязь перед Гаевской, вскинул бровями к волосам складки сухой кожи, нравоучительно произнес:

— Поверьте мне, Володя, угрызения совести научают нас грызть других!

Гаевская, сердито хмурясь, снова взялась за карандаш. Орлов, раскусывая орех зубами, стиснул челюсти так, что на полированных щеках взбугрились острые желваки.

— Я предпочитаю быть сострадательным издали, — выговорил он и сплюнул в тарелку скорлупу раздавленного им ореха. Гаевская с гадливой гримасой отвернулась.

Нил потянулся и зевнул.

— Господа! Предадим хоть на минуту забвению наши политические чувства. Володя, сыграй что-нибудь такое… вроде «По улице мостовой», а? — И он указал на двухрядную венскую гармонь, сиротливо стоявшую на стуле рядом с Гаевской.

— Нет настроения.

— И ты в байронизм ударился! А по-моему, живи так: людям тын да помеха, а мне смех да потеха!

— Нил, — выдавил Орлов, — вообще говоря, я уважаю твой эпикурейский нигилизм, но сегодня у нас забот полон рот. Речь идет о серьезном.

— А ну вас к богу в рай с вашими серьезностями! — поднялся Нил и заходил по комнате. — Помяли вам ребра на собрании березковских мужиков Северьянов с Вордаком, вы и нюни распустили. Готовы собственные локти кусать. Ну побили, еще раз побьют, поумнеем, и только.

«От битья осел не станет лошадью!» — хотел сказать, но только подумал Володя.

— Я все время решаю уравнения, — после небольшой паузы начал опять Дьяконов, — отыскиваю неизвестные причины наших поражений в этой революции.

— Какие там уравнения! — перебил, зло сверкая глазами, Орлов. — Наши поражения временные.

— А я и не собирался это отрицать! — пропел сладким фальцетом Дьяконов. — Я, господа, сравниваю нашу теперешнюю революцию с классической французской революцией. Там революция сперва выдвигала демагогов. Они шли смело к простолюдинам, говорили с ними, подлаживаясь к их интересам, вели, так сказать, процесс разрушения…