Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Ага! Нашел черт ботало, да и сам ему не рад! Пиши тех, которых народ диктует, а не твоих подпевал. Довольно мы вашего звона наслушались. Теперь желаем знать программу большевиков. Товарищи, посадим в президиум всех новых выдвинутых кандидатов. Они нам растолкуют, как землю у помещиков отобрать! — Солдат-инвалид спрыгнул с подмостков и исчез в толпе. Корытнянские эсеры не ожидали от красноборских большевиков такого стремительного натиска. Но Салынский, так легко разогнавший здесь ревком и удерживавший до сих пор власть земской управы, не растерялся. Он был уверен, что только его партия знает душу мужика и что мужик по природе своей доверяет только эсерам и пойдет только за ними. С этим убеждением бородатый гимназист поднялся из-за стола и вышел к трибуне, когда Овсов предоставил ему первому слово.

— Большевики узурпировали, власть! — прозвенел его чистый, красивый тенорок.

В городе уездные барышни, чиновники и гимназисты отвечали каждый раз на эти слова дружными аплодисментами, но здесь могильную тишину прорезал голос из президиума:

— А что это такое означает: узурпировали! — чуть приподнялся Силантий.

— Захватили силой власть, — бросил в толпу Салынский.

— Только-то! — ухмыльнулся Силантий. — А в народе такой слух: будто большевики не своей, а нашей силой эту власть взяли и в деревне нам, а в городе рабочим передают.

— Правильно!!

— А в Корытне до си буржуйская власть нами распоряжается!

— Прошу не перебивать оратора! — выпалил медным горлом Овсов.

— Мы не желаем этого белорукого слушать!

— Долой карателя!

Салынский, просчитавшись на самой, как ему казалось до сих пор, выигрышной фразе о большевиках-захватчиках, быстро пересел на другого своего любимого конька, — он призывал не торопиться с захватом помещичьих земель, вынести на суд всенародного учредительного собрания давние споры крестьян с помещиками, под конец устрашал братоубийственной гражданской войной. Но как раз в этом месте, где он ожидал перелома в настроении толпы, звенящий его тенорок опять утонул в выкриках:

— Ошиблась кума, не с той ноги плясать пошла!

— Наплюй, Силантий, этому молокососу в бороду!

— Просим красноборских большевиков на трибуну!

— Граждане, — пытался овладеть вниманием толпы Салынский, — вы же нарушаете свободу слова, завоеванную кровью честных революционеров!

— Ишь ты, смеется! Ты к нему спиной, а он к тебе рылом!

— В управе небось наоборот!

— А кто нам карателями рот затыкал?! Кто нам ревком разогнал?!

«Что случилось?» — думал Салынский, занимая свое место в президиуме. Силантий, не ожидая, пока его вызовет председатель, вылез из-за стола.

— Гражданин предыдущий, — улыбнулись с ехидцей маленькие черные глазки, — хотел отколоть нас от рабочих. А спросите-ка у него, с кем он сегодня утром чай пил?

— С помещиком Качуриным! — крикнул солдат-инвалид в толпе.

— Вот потому он нас от рабочих откалывает и с панами в союз зовет.

— Теперь все паны с нами ласковы стали!

— Панская ласка не коляска, — возразил с спокойной хитрецой Силантий, — не сядешь и не поедешь! — Нащупал в толпе кого-то взглядом: — Аксен Потапов! Брат у тебя, который в Щербиновке, кто будет?

— Нагольный шахтер, двадцать лет кайлом под землей долбает.

— А у тебя, Семен Войткевич?

— Токарем смальства на Путиловском!

— А ты, Герасим Шматков? Что скажешь?

— Два моих брата в Бежице на заводе. Один оглох, его и зовут там глухарем. Всю жизнь котлы клепает.

Силантий обвел толпу прямым взглядом, скрывающим какую-то неожиданную для его противника мысль:

— Ответьте на мой вопрос! — обратился он к Салынскому.

— Пожалуйста!

— Где супонь бывает, когда коню хомут надевают?

Подброшенный взрывом хохота Салынский вскочил со своего места:

— Председатель! Прошу немедленно прекратить издевательства!

Силантий сузил и без того укрытые бровями угольки своих глаз.

— Слышите, граждане! А отдай ему полную власть, не хуже Куракина спиной поворачиваться будет, когда ты с ним разговаривать станешь… Товарищ Северьянов, можете вы на мой заданный вопрос ответить?

Северьянов поднялся. Толпа притихла.

— Могу, — и, с трудом сдерживая смех, ответил: — Хомут не наденешь, не повернув его за клешни верхом вниз, от этого супонь, которая продета в нижнюю часть клешни, поднимается вверх.

Салынский выскочил из-за стола и не сошел, а сбежал с подмостков. Лицо его было бледно, рука, теребившая пушистую черную бороду, дрожала. Он не знал, куда девать глаза. Качурин схватил его за обе руки и повел к себе. Овсов долго гремел колоколом. Силантий терпеливо ждал. Когда народ успокоился, он указал на удалявшихся демонстративно с митинга Салынского и Качурина. — Видали, в чьи хоромы пошел предыдущий оратор? А ведь он уму-разуму учит всех эсеров в нашем уезде и большевиков ругает. А большевики к помещикам чай пить не ходят, они установили власть без помещиков и капиталистов, землю и фабрики у них отбирают. Землю передают нам, крестьянам, без всякого выкупа. Потому наша Красноборская волость на повальных деревенских сходах постановила голосовать за большевистский список № 7, а не за гимназистов, которые не знают, на чем свинья хвост носит. К тому и вас призываем!

Выступившему за Силантием эсеру не дали говорить. Овсов долго звенел в колокол, кричал, что надо дать высказаться всем ораторам. Его перебивали: «Долой эсеров!» «Отдай колокол Силантию!» «Голосуй его резолюцию!». Когда толпа стихла, кто-то пожалел председателя:

— Эх, Овсов, Овсов! Велик ты телом, да мал делом!

Толпа долго не унималась. Северьянов поднялся:

— Товарищи! Резолюцию мы зачитаем после! Сейчас от имени всех моих красноборских товарищей прошу дать высказаться всем ораторам!

— Пусть поговорят!

— Нам сегодня не гречку косить: не опсыпится!

— Потерпим малость!

— Только, товарищ Северьянов, — выскочил однорукий солдат-инвалид, — эсеров сокращай: мы довольно наслушались их сладко-мороженых речей. Желаем вас послушать!

Северьянов весело взглянул на президиум.

— Товарищи эсеры учтут эту просьбу!

Овсов, держа колокол на животе, стоял с небрежной неподвижностью и со своего огромного высока озирал толпу. Его выцветшая и помятая офицерская фуражка сбилась набекрень.

— Мне Овсов, — громко выкрикнул солдат-инвалид, — пообещал пособие и тут же забыл. А Федора Клюкодея, который двенадцать лет с волчьим билетом за революцию страдал, до си мурыжит: билет не меняет на пачпорт.

— Он привык нас на первый-второй рассчитывать.

— Граждане, — крикнул, осклабя лицо в улыбку, Овсов. Но посиневшие губы и багрово-красное лицо его говорили, что ему сейчас не до смеха. — Ну, до каких пор можно оскорблять и ругать?! Вчера вы кричали нам, эсерам, «осанна!», а сегодня кричите «распни!»