Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Стругов задумчиво и грустно замолчал, а Северьянов продолжал думать о Гаевской, о своем показавшемся ему сейчас глупом письме к ней. «Больше ни ногой в Березковскую школу!» И тут же кто-то перебил: «Врешь, подлец! Завтра же подцепишь на плечо свою берданку и побежишь».

Остановились возле хаты с обмазанными глиной углами, засыпанной землей до самых окон. Вордак кивнул на вросшие в землю окна:

— Дворец председателя волисполкома!

— То и добро! — заметил Стругов, как-то болезненно кривя лицо: рана его еще не зажила. — В таком дворце сон крепче.

— Завтра, — возразил с непреклонной решимостью Вордак, — я сам создам толоку из бедноты, отберем у красноборских кулаков наворованный лес, приволокем к твоей халупе и начнем строить тебе новую хату… хорошую хату.

— Лучшей агитации против Советской власти, — сердито обрезал Стругов Вордака, — трудно придумать. Организуем коммуну, семью перевезу, там на общих основаниях и жилье получу.

— Эх, чудак! Я бы в ночь эту работу провернул. А насчет твоей философии скажу одно: найди ты мне такую руку, которая себе добра не желает?

— Будем себе делать добро в последнюю очередь! — поддержал Стругова Северьянов.

Вордак забросил поводья на шею рысаку:

— Тяжелые слова ты сказал, но правильные! Против ничего возразить не могу. — Пожал торопливо, но горячо руки товарищам, вскочил лихо в седло.

— Да, — крикнул, поправляя папаху, — организую из куракинских батраков конный отряд местной самообороны! — и помчался в самую дальнюю куракинскую лесную дачу.

Северьянов вспомнил, как, заполняя анкету, Вордак коротко рассказал о себе: «Нас было восемь братьев, Два надела земли. В призывном возрасте каждый брат отдавал свою четверть надела старшему брату и уходил в солдаты, а потом в шахты. Мои братья, покинувшие деревню, все стали шахтерами. Я еще до ухода в армию отдал свою четверть надела и бессменно батрачил у князя Куракина».

Минут через сорок Северьянов был у себя в школе, а часу в десятом вечера укладывался спать, чтоб завтра чуть свет встать и идти со своей тройкой в имение березковской помещицы составлять опись имущества. Надо было организовать охрану имения, а главное — хлеба. Беднота в те дни голодала. Из города уже требовали хлеб для армии и рабочих. Мелкими стычками на широкие просторы России выходила гражданская война. Все красноборские большевики и сочувствующие мобилизовались и жили на казарменном положении.

Северьянов проверил, заряжена ли винтовка, и поставил ее у изголовья кровати. Подвинул лампу на край стола, начал быстро раздеваться. В дверь каморки кто-то осторожно постучал.

— Войдите!

В комнату робко вошла Ульяна, молодая солдатка, младшая сестра жены Кузьмы Анохова.

— Я вас побеспокоила? — потупила она бойкие глаза.

— Пожалуйста, садитесь! — пододвинул Северьянов табурет, который только что приготовил для своих гусарских брюк и гимнастерки. — Чем могу быть полезен?

— Письмо мужику моему пришла попросить написать!

Северьянов знал, что муж этой солдатки пропал без вести, но не удивился, так как за последнее время был не один случай, когда пропавшие без вести мужья неожиданно присылали письма своим женам.

— Мой хозяин объявился. Письмо прислал, — выговорила, не поднимая глаз, Ульяна. — Пишет, что из плена границу перешел, да свои задержали.

Северьянов быстро выдрал из новой ученической тетради несколько листков и приготовился писать со слов самой Ульяны: так он обычно писал письма солдаткам. Ульяна села на предложенный ей табурет, облокотилась одной рукой на стол, прислонила щеку к ладони, пригорюнилась и грустно вскинула на учителя свои небольшие серые глазки. Диктовала, сопровождая вздохами каждую фразу. Северьянов исписал уже три страницы и, наконец, вывел размашистым почерком: «И еще раз низко кланяются тебе батюшка, и матушка, и я, верная по гроб жизни, горячо любящая тебя твоя жена Ульяна Старовойтова». С радостью, что, наконец, освободился от очень нудной обязанности, передал письмо Ульяне.

Ульяна приняла письмо и тут же медленно скомкала его в горсти, улыбаясь смелыми и открытыми глазами, в которых светилось сознание женского превосходства над глупым и доверчивым мужчиной.

— Что это значит, Ульяна? Зачем ты скомкала письмо?

— Какой ты недогадливый!..

Красноборские большевики в несколько дней взяли на учет имущество всех имений волости, реквизировали продукты, создали отряды местной самообороны из бедноты и батраков, включив их в состав революционного волостного отряда и поручив им охрану имений и конфискованного хлеба. Батракам бывших имений назначен был месячный паек, а деревенской бедноте установили каждому двору в отдельности размер продовольственной помощи до нового урожая.

Все эти и другие дела перебирал в памяти Северьянов, возвращаясь сумерками лесной дорогой из Березок в свою Копань. Он только что провел в Березках собрание батраков и крестьян. Очень много говорилось на этом сходе о судьбе имения. Одни предлагали разделить по живущим душам, другие — по трудовой норме панскую землю между березковскими крестьянами и батраками, третьи нарезать участки желающим выйти из деревни на хутора, а в Березках провести передел надельной крестьянской земли; были и такие, которые требовали организовать в имении коллективное хозяйство. Много пришлось Северьянову потратить сил и слов, чтобы убедить, наконец, березковцев принять последнее предложение.

К Гаевской он не зашел, потому что было поздно, а главное — в последние дни не было у него желания видеть ее. Не просветлялась, а отягчалась душа его от встреч с этой девушкой. Разговоры с ней как-то угнетали сердце, а мозгу не давали пищи. Северьянову хотелось высказать себя любимому человеку, но он сомневался: поймет ли? Может быть, в душе посмеется над самым для него дорогим.

Под ногами хрустел мелкий валежник. В лесу сгущалась темнота. Придавленный грузом дум, Северьянов то и дело сбивался с лесной стежки. Кто-то дружески советовал: «Хватит, Степа, перебесился. Женись на Гаевской, успокоишься!» Налетел на сухой высокий пень. «Тьфу ты, пропасть! Недаром в народе в черта верят. Ведь вот он, нашептывает сейчас мне!» Пахнуло теплым запахом распаренного дерева. Стежка в этом месте проходила почти рядом с лесной парней, где гнул полозья для саней и ободья для колес Кузьма Анохов.

Через полчаса звонкие удары топора вывели Северьянова из суматошного раздумья. Он остановился, осмотрелся, прислушался: удары топора смолкли, зажвыкала тихо и равномерно пила.

— Зря вы эту ячейку создали! — выговорил кто-то незнакомый и осторожный. — Будет она теперь пчелиное жало свое везде совать. Вот, говорят, где нет этих ячеек, там народу сейчас полная воля дана: бери, что хошь, лишь бы рука твоя достала.