Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Ты что ж, на смертоубийство нас толкаешь?! — возразил сурово чей-то показавшийся Северьянову знакомым голос. Швыканье пилы затихло.

— А по-моему, чего там левшой сморкаться? — вступил полный бесшабашной удали тоже знакомый голос: — Отрубил, да и в шапку!

Северьянов вспомнил, какой могильной тишиной ответили на сходке березковцы, когда он, разъяснив им Декрет о земле, прочитал в предложенной резолюции: «Имение самочинно не делить, поступить с ним по декрету Советской власти». В памяти встали преданные лица батраков березковского имения, заступивших на ночное дежурство по охране хлебных амбаров, сенных сараев и риги, окруженной ометами пахучей соломы. «Эти не подведут и не предадут!»

У крыльца школы Северьянова ждал Семен Матвеевич. За его спиной трусливо спрятался Корней Аверин. Пустокопаньский Сократ вытащил лесника за рукав из-за своей спины и поставил впереди себя:

— Ты что о мою спину, как свинья о панское крыльцо, чешешься?! — И Северьянову: — Вышел сегодня из лесу на ляды, гляжу — под сосной один дурак козла доит, а другой решето подставляет. На суку золотое паникадило, люстра болтается из княжеских хором. «Что вы делаете?» — кричу. Молчат. А дурацкую работу свою не бросают: роют яму для панского добра. «По чьему приказанию и кому, спрашиваю, могилу копаете?» — «Князь велел!» Отобрал лопаты, заставил подцепить на кол паникадило и — марш за мной! Принесли люстру в школу, в классе повесили. — Семен Матвеевич взглянул сурово на осоловевшего лесника: — Не прикидывайся овцою — волк съест!

В другой бы раз над всей этой историей Северьянов посмеялся, и дело с концом, а сейчас ему всерьез захотелось припугнуть лесника.

— Что ж? Устроим ему военно-революционный суд на Красноборской площади!

Корней снопом повалился Северьянову под ноги. Семен Матвеевич дернул приятеля за ворот сермяги и поставил опять на ноги.

— Смолоду ты кур крал, а теперь руки трясутся! Степан Дементьевич! — старик подмигнул учителю. — На этот раз прошу отдать его на мой суд. А ты ступай ко мне! Я тебя сегодня луком накормлю, в баню свожу, хреном натру, потом квасом напою! — Старик выпроводил своего приятеля, и когда тот скрылся за школьным сараем, сказал Северьянову: — Гнедку овес засыпал, сена целый пехтерь. Под дугой колокольчик. Сто верст нам теперь не дорога. Завтра чуть свет подкатываю к школьному крыльцу.

— Колокольчик под дугой, Семен Матвеевич, лишнее. Я не становой пристав. Лучше, Семен Матвеевич, поедем без звону.

— Ну, как хошь, с колокольчиком бы словно веселее.

— Когда жениться соберусь, сватать невесту поедем обязательно с колокольчиком.

— Тебя с царь-колоколом не проженишь!

На зорьке, когда снег еще был голубым, Семен Матвеевич мчал учителя из Пустой Копани в Корытню на повальный межволостной сход по выборам в учредительное собрание. Салынский уже два дня рыскал по соседним волостям в качуринском кованном медью расписном возке.

В одиннадцать часов вдоль древнего большака, под столетними березами с длинными свислыми голыми ветками, напоминавшими растрепанные косы плачущих девушек, расположились боевым лагерем красноборцы.

По большаку, на околицах Корытни, этой эсеровской тогда Вандеи, на площади перед высоким зданием земской волостной управы, бродили веселые шумные толпы молодых и пожилых крестьян в солдатских шинелях, в белых, серых и рыжих жупанчиках и армяках. Были и в дубленых тулупах. Собрались из пяти волостей. Смеялись, спорили, кого выбирать в учредилку? Бранились, доказывали и защищали друг перед другом то, кто во что верил.

Штаб красноборцев собрался в круг на санях Силантия и Кузьмы. Говорили, кому с чем выступать. Кузьма Анохов, назначенный в ораторский резерв, подмигнул Силантию и Вордаку, вытащил из передка своих саней из-под сена заветный жбан с самогоном и переложил его на сани Силантия. (В те дни еще мирились с этим злом.) Марков достал пахучую буханку хлеба, сало и соленые огурцы.

— Для почину будем пить по чину! — подал Кузьма стакан с самогоном Северьянову.

— Не то, чтобы пить, а с добрыми людьми полчасика посидеть, побеседовать! — заметил Савелий.

Никакие уговоры Кузьмы, Силантия и Вордака выпить стакан самогона не подействовали на Северьянова. Он взял огурец, кусок сала, ломоть хлеба и стал завтракать.

— Степан Дементьевич! Сполосни хоть зубы! — настаивал Кузьма.

Ромась, одобрительно поглядывая на друга, нехотя выпил, поморщился, сплюнул и закусил только одним огурцом. От второго стакана тоже отказался. За ним отказался и Стругов. Василь, держа перед собой стакан, подмигнул Вордаку:

— А мне чай, кофий не по нутру, была б водка поутру.

После второго стакана Силантий закрыл горбатой мясистой ладонью горлышко жбана.

— Хватит! Прячь, Кузьма, чтобы жить сполна, надо пить в полпьяна! — и захлопнул кошель.

На подмостках перед крыльцом бывшего волостного правления у стыка двух столов, покрытых кумачом, появился Яков Овсов, грузный и рослый человек лет сорока, в офицерской замызганной фуражке. Судя по широким плечам, этот детина был из породы тех хлеборобов, которые весну, лето и осень пахали и косили за троих, а зиму промышляли топором и пилой. Глаза умные, нахальные, скрывающие сейчас лишь ради приличия презрение к деревенскому люду, бродившему по большаку и на площади. Красные щеки и жирный подбородок — в рамке рыжей щетины. Оценив взглядом толпу, он взял со стола большой колокол, снятый специально с церковной звонницы. Злым набатом долго в его руках горланила медь. Когда площадь наполнилась до краев гудевшей людской разноголосицей, он грохнул колоколом о стол:

— Повальный межволостной сход пяти волостей, посвященный выборам в учредительное собрание, считаю открытым.

На крыльце здания управы, окруженный эсеровским волостным активом, стоял лучший оратор уезда гимназист 9-го класса Салынский. Его друг, корытнянский помещик Качурин, стоял за ним.

— Граждане! — продолжал Овсов. — Группа предлагает в состав президиума следующих товарищей… — Овсов прочитал эсеровский список в тринадцать человек. — Какие будут замечания по данным кандидатурам?

Из толпы к подмосткам выдвинулся Северьянов.

— Прошу внести в список Силантия Маркова и голосовать предложенных вами кандидатов поименно.

— Правильно! — прокатилось в толпе. — Пиши Силантия Маркова! Всем известный хлебороб!

— По двести пудов с десятины намолачивает.

— Северьянова! — пальнули орудийным залпом красноборцы, сгрудившиеся плотно в левом крыле толпы.

— Пиши Северьянова! — выкрикнул после всех и злее всех Ромась, зорко следивший за тяжелой рукой Овсова, который охотно записал Силантия, но, прежде чем записать Северьянова, обменялся косым взглядом с Салынским. Повторные с нарастающей силой выкрики заставили Овсова все-таки записать в список Северьянова, Романа Усачева, Вордака и Стругова. На крыльце корытнянской земской управы не на шутку встревожились. Сторонники эсеров в толпе кричали и требовали прекратить запись. На помостки вскочил солдат в короткой шинели с пустым правым рукавом. Вскинув злобный взгляд на Овсова, который давил мясистой ладонью на ухо колокола, резанул с издевкой: