Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Потчевать, Игнатьевич, потчуй, а неволить не неволь! Гостю ведь честь, коли воля есть.

За яичницей появились на столе горячие гречневые блины и миска творогу со сметаной — одно из излюбленных блюд в этих краях. Северьянов не умел разыгрывать ломливого гостя, да и не по характеру была ему эта роль. Он ел запросто, за обе щеки. Это ободрило Самарова и хозяйку. Семен Матвеевич встал из-за стола первый:

— Просим прощения за ваше угощение! Приезжайте и вы к нашему крещению рождества похлебать, масленицы отведать!

Самаров на балагурство старика ответил поясным поклоном с широкой улыбкой:

— Гость доволен — хозяин рад!

— Пойду-ка на кухню! Там угольки вольные. Трубку выкурю! — объявил Семен Матвеевич. — Винцо — радость, а трубка да баба — первая забава.

— Старик, а большой греховодник! — ухмыльнулся дьячок.

— Я старик, у которого душа еще не сгорбилась. А грешу только словом, потому как не люблю в чужих дачах охотиться.

Северьянов встал. Намек друга больно уколол. Поспешно, и стараясь не глядеть в лицо Самарову, поблагодарил хозяина за гостеприимство. «Старый хрен! — сердито подумал о своем друге Северьянов. — Что это он сегодня вздумал мораль мне читать?» И чтоб скрыть волнение, уставился на копию картины Перова «Охотники на привале», которая висела на другой стене против копии шишкинской картины. Не сводя глаз с перовского балагура, тихо спросил у дьячка:

— Вы охотник?

— В наших краях диво быть не охотником. В прошлую зиму двух лосей положил. А зайцам и прочей божьей пищи счету нет.

— Где вы рамы для картин заказывали?

— Сам делал. И сию келью, и все присное к ней собственными руками возвел. Клиросным песнопением я привлек только мою горлицу в готовую горницу. В церковном причте я случайный гость. Самаровы, древнейшая династия столяров и плотников, — богом проклятый род.

— За что?

Самаров показал желтые лошадиные зубы.

— За то, что много лесу извели.

— В коммуне вы будете очень нужным человеком.

— К чему и речь завел с вами в пути.

Северьянов искренне верил желанию дьячка стать коммунаром. Будучи убежден в преимуществе крупного коллективного хозяйства, он не допускал мысли, что Самаров, как и некоторые другие, могут вступать в коммуну, лишь ожидая ее скорого развала и дележа жирных приусадебных земель куракинского имения.

— Премного буду обязан! — поклонился Самаров. Вошла дьячиха. Самаров помог жене убрать со стола, и гостеприимные хозяева не замедлили оставить Северьянова одного в комнате. «Мой друг, наверно, всю кухню зачадил!» — подумал Северьянов и решил позвать его, чтоб продолжать путь. Но не успел он сделать и одного шага, как дверь за ситцевой портьерой тихо скрипнула. В столовую вошла Гаевская. Северьянов так опешил, что позабыл даже поздороваться. «Она подслушивала? Хороша же ты, моя горлица!» Гаевская стояла, виновато опустив голову.

— Как вы оказались здесь?

— Я знакома с Самаровыми. После обедни всегда захожу к ним.

— Ах да, совсем забыл, что вы усердно боженьке кланяетесь! — Спокойные сейчас глаза Северьянова выражали упрямое любопытство.

— А кому же мне кланяться, — возмутилась Гаевская, — вам, что ли?

— Совсем никому! — Северьянов подошел к ней, взял ее за руку: — Здравствуйте!

— Наконец-то вспомнили добрый обычай! Хотя вы все старые обычаи рушите!

— Не все! — возразил Северьянов, не выпуская ее руки.

— Каким же вы милостиво позволяете существовать?

— Которые не учат человека лгать и притворяться! — Северьянов окинул взглядом дверь на кухню.

— Сядемте здесь, — указала Гаевская на дощатый диван.

«Черт возьми! — с болью подумал Северьянов. — От ее близости у меня по-прежнему кружится голова».

— После скольких брошюр вы перестали верить в бога? — услышал Северьянов насмешливый голос Гаевской, севшей на диван рядом с ним.

— Не после брошюр, — возразил с откровенной обидой Северьянов, — а после горячих детских молитв, чуть не сделавших меня сумасшедшим… Десять лет мне было. Принесла мать из богомолья толстую книгу «Жития святых». Набросился на эти «Жития», читал взахлеб. Нравились мне святые, особенно которые с богом разговаривали. Захотелось и мне поговорить с богом, и решил я стать святым. Ночи напролет читал дома молитвы, пел акафисты перед иконами с зажженной лампадкой. Забросил школу. По настоянию матери, а она очень богомольная, отец свез меня великим постом в Белобрежскую пустынь, отдать в послушание какому-нибудь мудрому старцу-монаху. В пустыне, к счастью, нашелся здравомыслящий старик монах. Когда я обшарил всю его келью и переглядел почти все его книги, пахнувшие воском и ладаном, он взял меня за подбородок, посмотрел в глаза и объявил отцу: «Твой сын никогда не будет монахом!» После этого свидания с мудрым старцем, на третий день страстной недели, отец драл меня вожжами за то, что я наотрез отказался молиться. Почему отказался, об этом расскажу как-нибудь в другой раз!

Гаевская, глядя в пылающий квадрат освещенного солнцем пола, печально выговорила:

— Бога вы отрицаете, а утверждаете что?

— Власть труда и право человека на счастье.

— Орлов Маркел, — возразила спокойно и мягко Гаевская. — тоже человек, а вы за ним трое суток с оружием гонялись.

— Маркел назвался Князем Серебряным.

— И вы его уничтожите?

— Не сложит оружия — уничтожим.

— Вы считаете Христа социалистом?

— Учение первых христиан относят к утопическому социализму.

— Христос был против насилия даже над злом.

— Такую чушь Христу приписали попы в угоду царям, князьям, графам и прочим угнетателям. Христос, судя по евангельским легендам, сам применял насилие: нещадно бил бичом и выгонял из своего храма торгашей.

Гаевская скривила лицо в усмешку:

— А не приходила вам в голову мысль, что таисии куракины раньше, чем проси и ариши, и в социализме сядут ближе к общественному пирогу?

— Нет, не приходила. Да и не дело забегать так далеко. Я думаю сейчас, как уберечь отобранный у помещиков хлеб, взять на учет у кулаков и зажиточных излишки продовольствия, чем кормить армию, рабочих, бедноту, служащих, и твердо убежден, что для этого нельзя выпускать из рук винтовки, а отдыхая и во время сна держать ее у изголовья заряженной.

— Мрачно это, но правда. А зачем вы объявили войну религии?

— Мы не объявляли войны религии. При царе неверующих учителей, я это знаю хорошо, сразу гнали из школы, а мы с верующими учителями так не поступаем.

Гаевская опустила глаза. Закусив губы от скрытого огорчения, она молчала. Лицо ее побледнело. Северьянов чувствовал, что они с Гаевской не стали после этого разговора ближе, но что-то из стены, разделявшей их, выпало и валялось под ногами и что это что-то можно было теперь перешагнуть. «Как она закутана в пелену обычаев и привычек!» — подумал он о ней и предложил подвезти Гаевскую до ее школы, но она отказалась под предлогом, что ждет Володю, который по пути в Литвиновку обещал захватить и ее.