Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

Из березняка вышли еще двое:

— Документы?!

Северьянов показал свое учительское удостоверение и обвел глазами дозорных, не обращая внимания на дула их винтовок, почти упершихся в его грудь.

— Ведите меня к вашему начальнику! — тоном приказа выговорил он, а стоявшему в нерешительности Семену Матвеевичу бросил: — Подождешь меня в Творожкове! — и махнул рукой, чтобы скорей убирался отсюда.

— Веди, Степанов, его в караулку!

Под конвоем пожилого солдата с крестиком на папахе Северьянов вошел в караульное помещение — тихую с виду горенку мещанского особнячка на окраине города. Когда подходили к караулке, он, зорко всматриваясь в окружавшие особняк постройки, заметил сарайчик с чердачным окошком и лесенкой к нему, затрушенной сеном, и поветь с поставленными под ней на-попа саженными чураками. Часть забора без крыши, соединявшего сарайчик с особняком, была разобрана. В образовавшемся просвете виднелись голые ветки яблони, невысокая изгородь, сбегавшая под гору в лог. К изгороди прислонилась дощатая уборная, сколоченная из обломков старого товарного вагона.

В караулке справа зловеще чернела утермарковская печка. Вся хозяйская мебель была спешно выброшена, а перегородки убраны. В левом дальнем углу на высоких крестовинах лежали две широкие потолочные доски — солдатский стол. По обе его стороны на низких чураках — две узкие доски-скамейки. За столом из котелков хлебали какое-то варево два солдата, тоже ополченцы, в растрепанных, с набивной серой мерлушкой, папахах. Они чуть только покосились на Северьянова и его конвоира и продолжали усердно стучать по стенкам медных котелков деревянными ложками. За печкой, на полу, на соломе, лежали человек шесть такого же возраста, что и сидевшие за столом. Прислоненные к стене, с привинченными штыками, стояли давно не чищенные винтовки. У окна, сидя на чураке, читал газету самый молодой из всех находившихся в караулке солдат.

— Задержали вот! — отрапортовал, глядя на печь, конвоир.

— Задержали — и катись колбасой! — крикнул один из обедавших, громко стукнув котелком и обтирая свислые черные усы. Глянул угрожающе большими темными зрачками на Северьянова:

— Садись, дэ стоишь! А ты уматывай в секрет, а то большевики тут нас голоручь сцапають.

— Слухайте, браты, шо тут брешут! — выкрикнул читавший газету.

— А ну, выкладывай ту брехню! — скомандовал, потирая ладони, черноглазый. — А то от правды мой бок болит девятый год, только не знаю, которо место.

— Все американские газеты до си ругали большевиков, — начал молодой солдат, — а теперь пишут, шо прэзидэнт Вильсон отозвался о свободной России и ее теперешних вождях гораздо благожелательней, чем многие социалисты.

— От, зараза!

— Кто?

— А ты що, не кумекаешь сам, кто?

— Братики! — вступил в разговор только что опрокинувший свой котелок второй ополченец. — То ж про нашу Россею, которую объявил нам товарищ Дракон!

— Сообразил, общипанный дрозд! — зло бросил, шурша соломой и поворачиваясь на другой бок, один из спавших на полу. — Наша с тобой Россея на четырех улицах в этом с… городишке уместилась.

— Комиссар?! — обратился к Северьянову черноглазый.

— Учитель.

— Значит, эсер?

— Беспартийный.

— Брешешь! Это мы беспартошные: где баланду выдают, туда на голенищах с котелками.

— Разве у большевиков вам не давали баланды?

— Не знаю, как у других, — продолжал черноглазый, холя большими указательными пальцами козью ножку, — а в нашем батальоне воблой гнилой та плесневым горохом целый мисяц кормили. — Черноглазый, подпаливая зажигалкой козью ножку, указал место Северьянову рядом с собой: — Сюда седай!

Читавший газету встал, положил ее на конец стола и потянулся.

— Эх, жизнь! Один спать ложись! Не придется и сегодня к Маринке улизнуть!

— Марина твоя — не малина, в одно лето не опадет, — отрезал черноглазый, отгоняя от себя табачный дым ладонью.

— Черствый ты человек, Руденко!

— А почему я не мякиш? Ты об этом подумал?

— Такой сроду.

— Брешешь, гадюка! Три года действительной та три года войны — и ни одного лычка! Да что я, скаженный? Быть добреньким после этого.

— А я так располагаю, братики, — вступил в разговор ополченец, сидевший рядом с Руденко, поглаживая пальцем блестящий кончик своего маленького носа с детскими круглыми ноздрями. — Почему у Дятлова Марина и днем и ночью в глазах стоит? Потому девка глазастая. А в глазах вся сила у бабской любви.

— Верно, Чепиков! — подхватил Дятлов и пошел укладываться на соломе за печью.

— Можно газетку посмотреть? — спросил Северьянов у Руденко, принимая его за старшего в караульной команде.

— Читай, потом нам расскажешь, шо там брешут.

На четвертой полосе сообщалось, что Центросибирь объявила себя властью в противовес «Комитету спасения революций», образованному из юнкеров, казаков и комсостава. Военный комиссар издал приказ о роспуске военного училища и школы прапорщиков во избежание излишнего двухмиллионного расхода народных средств. В ответ на это юнкера и казаки открыли по Совдепу пулеметный огонь. Со стороны Совдепа дали отпор. Произошел кровопролитный бой. Совет поддержали гарнизонная артиллерия и Красная гвардия. После ультиматума, который Совет предъявил казакам и юнкерам, последние были разоружены. Власть Советов закреплена. — Северьянов мельком скользнул глазами по караулке, перелистал в памяти возможные способы бегства и продолжал читать:

«Казанский Совет вынес решение закрыть буржуазную газету «Камско-волжская речь». (Подумал: давно бы пора!) Из разных концов России писали: одни — об организации новых управлений имениями из батраков и солдат-инвалидов, другие — о том, что в волости решили волостную земскую управу перенести в контору имения (вновь решил про себя: пора бы распустить ее совсем); третьи сообщали, что часть излишнего скота имений они постановили отправить на нужды армии («Надо и нам сделать это»); откуда-то сообщали, что домолачивают помещичий хлеб. Читая газету, Северьянов все время чувствовал, как окружавшая его братия присматривалась к нему и что их мысли заняты им. Он начал опять напряженно перебирать в голове возможные способы побега. Осененный вдруг радостной мыслью, он чуть не вскочил с места, но в одно мгновение вернул выражению лица своего спокойное равнодушие ко всему окружающему. «Это самое лучшее. Так и сделаю!» Положил газету на стол.

— Можно… в уборную? — обратился он тихо к Руденко.

— Что за вопрос? Естественные надобности первее всего! Карасев, дай мне сюда моего винта! — И скомандовал: — Геть, за мной! Оправишься, а там сведу тебя к самому Дракону, а ты, Чепиков, — бросил он своему курносому соседу, — тут за меня останешься.