Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Не народ прыгнул, — пропел фальцетом Дьяконов, — а кучка солдат, сбитых с толку!

— А я, граждане, — Баринов боданул воздух головой и поддал плечом, — со всей ответственностью сейчас заявляю, что не кучка солдат, а народ взял власть в свои руки. Кучка вон пыталась посадить нам на шею какого-то Дракона, черта лысого, да и трех дней не процарствовал этот змей-горыныч. Народ грязной метлой вымел его из нашего города, как и негодяя Салынского, который карательные отряды посылал на крестьян!

Баринов тихо сел при молчаливом неодобрении. Дьяконов повел по залу очкастое, вытянувшееся лицо. Медленно закрывая и открывая бледные веки, он напоминал сейчас какую-то умирающую болотную птицу.

— Господа, все ораторы высказались, прошу вносить предложения по существу обсуждаемого вопроса!

В зале начали переглядываться. Дьяконов выжидал стоя:

— Желающих выступать, очевидно, нет? Есть одно предложение Мартына Сергеевича Миронченко, вы все его слышали.

— Разрешите! — попросил Баринов и натужно встал. — Я предлагаю признать Советскую власть законной властью и оказывать ей всяческое содействие в развитии народного образования!

Зал задвигался, зашушукал. Два-три несмелых протеста с оглядкой. Дьяконов поклонился равновеликой Миронченко уездной знаменитости — математику Иволгину:

— Александр Владимирович, вашу речь, достойную всероссийской трибуны, — Дьяконов снял даже пенсне, — мы все слушали с величайшим волнением. Но вы не внесли конкретного предложения, как это сделал Мартын Сергеевич. Просим вас высказаться по поводу его предложения!

Иволгин, белобрысый, с белыми изящными усиками, завитыми в тонкие колечки, с видом хорошо знающего, кому какие и когда усы больше к лицу, медленно встал, повел плечами, вздохнул, поправил легким касанием тонких пальцев изумительной белизны накрахмаленные манжеты.

— Господа! Представьте себе на одну минуту такую картину: перед нами сейчас открывается дверь, в зал вваливаются разъяренные медведи. Мы с вами, все безоружны. Как мы в данном случае должны вести себя?

— Пасть ниц! — выкрикнул кто-то из зала. — Лежащих звери не трогают.

— Это я и хочу предложить.

В зале веселое движение, нетерпеливое шушуканье, облегченные вздохи, возгласы и вдруг Дашин голос:

— Трусы несчастные!

Всегда спокойно самоуверенный Иволгин почувствовал, что хватил через край.

— Где сила — там и бог, — улыбнулся он, кланяясь Даше, — а где бог — там и правда! — И, вполне довольный собою, поглядел в потолок. — С юридической и принципиальной, так сказать, точки зрения прав Мартын Сергеевич, но с практической точки зрения я буду голосовать за предложение товарища Баринова.

— Есть, господа, два предложения! — объявил, морщась, Дьяконов.

— Господа! — поднимаясь, перебил его Гедеонов. — По вопросу о том, как мы должны относиться к Советской власти, нам свыше нет еще никаких указаний. Поэтому я предлагаю до получения разъяснений от Всероссийского учительского союза вопрос о признании Советской власти оставить открытым.

— Браво! Гениально, Матвей Тимофеевич! — с утробной радостью закричали сразу в нескольких местах. — Ставьте на голосование! Все, как один, поддержим.

Подавляющим большинством было принято предложение Гедеонова. Гедеонову жали руки. Он весело смеялся, закидывая назад голову и напоминая петуха-победителя, когда тот пьет воду из лужи после удачного поединка.

Утром следующего дня Северьянов записал карандашом в своей маленькой памятной книжке: «Не всякий честный человек способен на горло наступать подлости. Но он ее никогда не забывает. Подлость глубоко ранит честную душу…»

В банные дни пустокопаньцы, по древнему русскому обычаю, после горячих березовых веников пили, как чай, только без сахара, душистый розовый отвар сухих стеблей малины, приготовленный в глиняных, политых изнутри махотках. Закусывали отвар хлебом, круто посоленным прозрачной, как слеза, крупнозернистой солью. Пот лился ручьями. Пустокопаньцы обтирались длинными с красными петушками полотенцами, потом сходились к кому-нибудь на вечерние беседы. Старики рассказывали были и небылицы из далекого, пожилые вспоминали прожитое. Молодежь слушала. Пели старинные песни. Хозяин, у которого собиралась беседа, иногда обходил гостей с бутылью самогона и миской соленых огурцов. Северьянов любил эти банные «клубные» вечера. На них формировалось общественное сознание пустокопаньцев. Где бы его ни задержали дела, в такие дни он обязательно являлся вовремя и проводил на этих вечерах беседы, читки газет или революционной литературы.

Сегодня послебанная вечерняя беседа проходила у Семена Матвеевича. Хозяин сидел перед открытой дверцей топившейся печки, окрещенной в те дни бранным именем «буржуйка». Пламя ярко горевших сухих березовых дров щедро осыпало червонным золотом серые валенки, синие порты и чистую посконную длинную рубаху Семена Матвеевича, подпоясанную узким ремешком, на котором вместо ключей висел кусочек изогнутой медной проволоки.

— Коля! — обратился старик к Слепогину, будущему своему зятю, — сыграй-ка мою любимую!

Слепогин хмыкнул в потемках с каким-то особым удовольствием и, подмигнув Аленке, сидевшей с ним рядом, ударил по струнам, настроенным на гитарный лад специально для исполнения грустных протяжных песен.

За окном синий морозный вечер. Старики вспоминали вёсны своей молодости, своих лебедушек с лебедятами, со малыми со дитятами, тогда полных счастья, готовности выносить любые удары судьбы, с упругим молодым смехом. У большинства певцов лебедушки спали вечным сном под бугорками земли, заросшими луговицей и душистым мелким чабрецом. Молодежь прониклась глубоким сочувствием к давно прошедшей молодости, и певцы под конец песни забыли разницу лет. Глубокий проникновенный мотив поднял у каждого все самое лучшее со дна души. Люди стали ближе и понятнее друг другу. После песни на несколько минут воцарилось тихое раздумье. Семен Матвеевич медленно щурил свой правый глаз, а левый расширял до зловещей круглоты.

— Да! Могло быть и хуже, — вспомнил он что-то. — Бывало, у нас весной каждый хозяин опахивал свой двор сохою на жене, а бабы голые опахивали на себе всю деревню, чтоб горе горькое, которое по свету шляется, на нас не набрело.

— Семен Матвеевич! — наклонился к нему из темноты с лицом заговорщика Ромась. — Расскажи, как ты учителя в плен белякам сдал?

— Сдал?! — выпрямился старик. — Хотя… ты прав. Как есть сдал. А ведь у меня на груди тогда на бечевке мешочек с землей из семи могил висел.

— С такой святой силой и побоялся! — упрекнул приятеля лесник, сидевший в темном углу на колодке, в которую был вставлен светец со свежей, но не зажженной лучиной.