Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Поставим на сегодняшнюю ночь ребят под ружье! Маркел явится к нам в гости. Я его ухватку знаю.

Семен Матвеевич, не выпуская изо рта трубки, быстро надел полушубок:

— Иду к Ляксею. Долго не задержусь. Ты, Степан Дементьевич, подожди тут результату.

Северьянову после нескольких бессонных ночей, проведенных в погоне за бандой Князя Серебряного, захотелось лечь на полу и прикорнуть часок-другой. Но, проводив друга, он, чтобы разогнать сонливость, стал ходить по избе, поскрипывая половицами. Мысли его перебегали от Маркела Орлова к Гаевской и — опять к Маркелу, к реквизиции излишков хлеба у зажиточных крестьян и кулаков.

— Что расходился? — услышал он вдруг сердитый голос Аленки, о существовании которой совсем было забыл. Аленка быстро соскользнула с полатей и зажгла в светце лучину. — Зачем Аришку обижаешь?

— Чем?

На него в упор смотрели готовые загореться огнем отцовского бешенства глаза Аленки:

— Спал с ней, а теперь отталкиваешь?!

— Не спал, Аленка! Это Маркеловы дружки болтают.

— У нас все девушки с парнями сами ложатся спать. Поспал — женись!

— А у нас, Аленка, с парнями спать ложатся только гулящие девки. Не люблю я ее, Аленка!

Девушка вздрогнула. В окно с улицы кто-то тихо стукнул; послышался голос Ариши:

— Учитель! В школу этой ночью недобрые гости придут.

— Легка на помине! — у Аленки задрожали губы. — Весь вечер сегодня, дура, ходила, будто вчерашнего дня искала.

Мчались низкие прозрачные облака. Зеленоватый свет луны стлался на заснеженные поля, на дорогу, на темные силуэты хат проплывавшей слева деревеньки и на черный лес справа, похожий на мощную рать в молчаливом ночном походе на запад, где вчера весь день гремели залпы орудий. Кулаки с часу на час ждали немцев.

Северьянов перебирал в памяти фронтовиков-однополчан. Вспомнился командир эскадрона князь Кугушев, самый отчаянный в их Кульневском полку офицер-забулдыга, впоследствии разжалованный в рядовые за выступление на офицерском собрании против придворной немецкой партии, возглавляемой царицей. Прозвучали строки стихотворения, которое Кугушев часто бормотал себе под нос, покачиваясь в седле:

Северьянов даже продекламировал эти строки вслух. Гаевская, сидевшая рядом с ним, поморщилась, прикусила губы, но ничем не отозвалась на его выходку. Потом она приложила лицо к заиндевевшей муфте и, улыбаясь, жадно внюхивалась в пахнувшие йодом пушистые ворсинки. Сидя в головах саней, Семен Матвеевич дымил носогрейкой и неодобрительно смотрел на своего приятеля. Он был недоволен Северьяновым за то, что тот не поддержал его против Силантия, который предложил и настоял, чтобы не на Гнедке, а на Силантьевом рысистом жеребце поехал учитель в Литвиновку на вечеринку с березковской учительницей. Северьянов не замечал этого нерасположения к нему. Он был сейчас в каком-то особом угаре. Ему захотелось даже блеснуть знанием поэзии, которую, кстати сказать, знал он плохо, но стихи писал. Из процитированного им стихотворения он не знал больше ни одной строчки. Да и вообще знал не больше десятка коротких стихотворений, запомнившихся ему в начальной школе.

— Это вы сами сочинили? — спросила насмешливо Гаевская, оглядываясь на бежавшие за ними две подводы.

— Вам не нравится?

— Кому может зюзя нравиться?

— А Пушкину вот нравится! — с оттенком снисходительной иронии выговорил Северьянов. — Это из стихотворения…

— Прочтите дальше!

— Зачем, раз вам не нравится…

— А мне кажется, вы больше ни одной строчки не помните из этого стихотворения, — мстила за что-то Гаевская. Северьянов с жгучей болью проглотил горькую пилюлю и стал вслушиваться в перестук лошадиных копыт позади.

Следом за ними Ромась на куракинском рысаке вез Ковригина с женой, а дальше, позади, в щегольском поповском возке сидели Нил и новый учитель, демобилизованный офицер, назначенный в Красноборскую школу на место Анатолия Орлова, сбежавшего в банду Князя Серебряного. Лошадью в поповском возке управлял Володя.

— Что вы молчите? — обратилась Гаевская к Северьянову.

— Боюсь, что покажется скучной моя философия.

— Что касается меня, — возразила Гаевская, — я очень люблю иногда поразмыслить. Вот, например, сейчас вспомнилась мне гоголевская тройка, и я подумала: ведь ни об одном предмете не сложено столько песен, как о тройке. И житейскую обиходную речь тройка обогатила: одни только «пристяжная», «пристяжной» чего стоят. А «коренник»? Мысленно взглянешь на море людское: сколько там коренников, сколько пристяжных! Коренники — тянут вовсю, а пристяжные — за этими гляди да гляди, потому что среди них чаще всего опускаются до такого умственного уровня, при котором жизнь познают только нюхом.

Северьянов ответил выжидательным молчанием. После неловкой паузы Гаевская продолжала:

— Степан Дементьевич, сила большевиков видна пока только в разрушении. А для этого ведь, кроме озлобления да жестокости, ничего не требуется. Вас я, правда, не считаю жестоким, хотя вы и неверующий…

— Большевики — самые гуманные на свете люди, — возразил Северьянов с горячей готовностью чем угодно доказать это, — большевики ведут борьбу не за то, чтобы самим сесть раньше всех и поближе к вкусному и жирному пирогу, испеченному руками тружеников, а за то, чтобы все труженики хорошие пироги ели. А вот ваши верующие в бога помещики, капиталисты и их прихлебатели воюют за то, чтоб сохранить свое место у жирного пирога, который они никогда не пекли и печь не умеют.

Возбужденный высказанной мыслью, Северьянов оглядел заснеженные поля с неистребимым жизнелюбием здорового человека, ненавидящего застой и рутину. С особой резкостью заговорил, о том, что богатые и чиновные возвысили себя над простыми людьми и обдирают их, утешая небесным раем и низводя на степень рабочего скота. Он сказал, что считает своим священным долгом непримиримо драться с сидящими на плечах народа дармоедами вроде Куракиных, Кочуриных, Орловых и иже с ними, которые утвердили, как закон жизни, грабительство, ложь, лень, двоедушие, чванство, холуизм и тому подобное…

— Вы верите, — спросила Гаевская, — что в том обществе, о котором вы мечтаете, общественный пирог будут делить честно?

— Да! — не задумываясь, ответил Северьянов и показался сейчас Гаевской человеком, сознательно одевшим шоры, чтоб не видеть в людях того, что на каждом шагу ей бросалось в глаза. Северьянов смутно почувствовал это и добавил:

— Не сразу, конечно, но люди научат друг друга делить общественный пирог честно. Главное в том, что закон будет не поощрять, как у капиталистов, частное присвоение общего труда, а преследовать.