Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Усумнился! — признался с горечью Семен Матвеевич. — Хоть хитрость — мать всех трусов, но решил и я к ней прибегнуть.

— И про землю с семи могил забыл?

— Не забыл, говорю, а усумнился. Потому, вижу, Дементьевич послушней ягненка стал. Беляк винтовку, как перед покойником свечку, перед ним держит и повел. Двое опять в кусты спрятались. Я для виду завернул коня к Творожкову. Проехал с полверсты большаком и взял вправо по снегу целиком. Обогнул крюк верст пять, заехал с другой стороны белякам вбок. Винтовки наши заряжены были, а как стрелять — меня Дементьевич перед тем три дня обучал. Ну, думаю, чирий вам в ухо, а камень в брюхо, узнаете вы сейчас у меня сами, куда кривы сани! Завел Гнедко в крайние кустики, положил ему сенца, отпустил чересседельник. Винтовку под мышку и тихонько пробираюсь березнячком, где пореже. Пройду шагов с полсотни, прилягу на снег, обшарю глазами кусты и дальше. На мое счастье, ветер поземкой звенел. Вечереть крепко стало, но моим глазам это нипочем: у нашей породы у всех волчьи глаза. Прилег шагах в тридцати от большака. Шарю по снегу глазами. Из-за можжевелового кустика вышел один беляк, винтовку прислонил к кусту. Оглядывается. Я прицелился и — хлоп! «Что за притча? — думаю. — Когда целился, был один, а повалились двое?» Кричу второму: «Бросай винтовку!» Бросил. Я поднялся, держу свою наготове. Подошел. Лежат смирно. Забрал и отнес подальше их винтовки. Один, который постарше, носом зарылся в снег, другой, молодой, стал на колени, руки вверх держит: «Батя, оставь душу на покаяние! У меня дома жена молодая…» — «А куда, говорю, нашего учителя уволок?» — «Так тож вот он, старшой наш…» Приказываю: «Клади ему руки на спину, вяжи своим ремнем!» Все в точности исполнил. «Ну, теперь, говорю, скидай с него ремень, ложись рядом!» — «Холодно, говорит, батя!» — «Ложись!» Скрутил я этому на спине руки, думаю: «Как же мне дальше с ними быть? Отвезти в Творожково? Кому они там нужны, да и переполох поднимется. Эх, думаю, съездить бы вам обоим в деревню Мордасово да и с богом на все четыре стороны! Думал, думал — ничего лучше не придумал, как сходить за Гнедко, навалить их в сани… Навалил, притрусил соломой. Окольными путями, думаю, к Серафиме в монастырь доволоку как-нибудь. А там сдам начальству. Потянул Гнедко нас шажком и будто про себя тоже обсуждает, как и я, наше с ним липовое положение. Снег поскрипывает. Выехали на чистину. Вижу, идут навстречу трое, вооруженные. Я, долго не думая, сани поперек дороги, залег, жду. Шагах в тридцати встречные остановились. Слышу знакомый голос: «С кем это мы сошлись, как клин с обухом?» Кричу: «Мой мост — не великий пост, можно и объехать!» Ну, а дальше, Ромась, ты доскажи сам.

— Дальше! — встрепенулся Ромась. — Только знает ночь глубокая, как поладил дядя Семен со своей грешницей Серафимой!

— Поладили хорошо, — осклабился старик, — согласились жить да богатеть, да спереди горбатеть.

Аленушка вскочила и прошла к суднице.

— Вот уже и обиделась. Эх, дочка! Не надолго старик женится: только обычай тешит.

— А если я не пойду замуж, тогда ты не женишься?

— Не обижай Кольку. Парень все глаза на тебя проглядел, каждый день прилетает к тебе, как грак к березе.

Аленушка быстро сняла с полки миску, сердито вылила из нее воду в лохань, окатила миску чистой водой из ведра, вытерла насухо, до скрипу, чистым полотенцем. Положив в миску ложки, сунула ее обратно на полку и выбежала из хаты. Семен Матвеевич посмотрел на полати, где младшие его безмятежно спали, раскинув руки на общей соломенной подушке.

— Очень обидчива. Не знаю, Николка, как ты с ней уживешься? — И круто переменил разговор: — Пришел сегодня к Силантию Миллян Орлов. Силантий насыпал жито в мешки. «Куда это ты?» — спрашивает Миллян. «В волостную гамазею, рабочему классу одолжаю». Орлов-ехида: «Учителю на похвалу напрашиваешься?» Ну, братюга за словом в карман не лазит: «Как, говорит, ни гнись, Миллян, а своей поясницы не поцелуешь!» Силантий на нашей точке стоит, а вот Ляксей, божий человек, любит про ягодку говорить, цвету не видавши. В евангелию тычет: «Зачем Орловых обидели? Теперь про Маркела вон какая слава в пяти волостях гремит».

— В лесу и сковорода звонка! — бросил из темноты Кузьма Анохов. Семен Матвеевич молча подложил березовых поленьев в печку. Пламя забушевало, загудело. По избе от накалившейся докрасна жести потекло приятное сухое тепло и багровые блики. В синие верхние стекла окна, сквозь белоснежные узоры, расписанные трескучим морозом, смотрела ледяным глазом луна. Ромась распахнул теплу навстречу свой пиджак.

— А вот, послушайте, что я вам расскажу! Иду вчера под вечер просекой, что от Высокого борка на Сороколетово. Подхожу к Соловьеву дубу, вижу: в чащу — свежий санный след. Я — по следу. Шагов двести прошел, слышу, направо барахтаются и — голос Шинглы: «Большевик — это революционер, всему народу пример, а ты, паразит, записался в ячейку, чтоб обчественный лес воровать и Советскую власть дискритировать. За это становись к гнилой осине! Именем революции…» Но я успел винтовку из рук Шинглы выбить. На снегу рядом с возом березовых дров лежит сороколетовский Мартын Забегаев, член нашей ячейки. Еле уговорил Шинглу отложить расстрел до обсуждения на собрании ячейки…

Под окном раздался звук, будто винтовочный выстрел. Слепогин сжал в ладони гриф своей балалайки, Кузьма ворохнулся на своей колодке:

— Мороз стреляет!

— Афанасий-ломонос балуется! — пояснил Семен Матвеевич. — Сегодня восемнадцатое. В старину в этот день знахари на мороз ведьм выгоняли.

— А по-моему, — улыбнулся Ромась, — это домовой стучит, гости ему твои надоели.

— Мой домовой сдружливый, — хитро повел глазами хозяин, — он у меня с гуменником по очереди хату и двор стерегет.

Коля Слепогин, как всегда, внимательно слушал и улыбался.

— Зря ты, Матвеевич, разрешаешь в такой мороз Аленке в одной кофте на улицу выбегать! — с серьезной озабоченностью сказал Кузьма.

— Она у меня в крещенские морозы босиком в одной рубашонке за водой бегает.

— Все это, Матвеевич, знают, — возразил Кузьма, — да никто, кроме тебя, не одобряет.

— Бранил я ее, — Семен Матвеевич махнул рукой. — «Я, говорит, может быть, поскорее умереть хочу», — старик с грустью взглянул на Колю Слепогина. — «Я, говорит, давно бы на себя руку наложила, да тебя и маленьких жалко оставлять одних!»

С улицы кто-то вошел в сени, резко открыв и захлопнув двери. Все услышали голос Северьянова и всхлипы Аленки. «Нет, нет, голубушка!» — говорил Северьянов Аленке, на которую он натолкнулся в темноте. Открылись двери. Северьянов осторожно перевел девушку через порог.

— Что ж это ты, Семен Матвеевич, — сказал учитель, загораживая собою двери перед рванувшейся опять из хаты плачущей Аленкой. — Так недолго и до беды. На дворе мороз, да и ветер, а она в одной кофточке. — Северьянов закрыл дверь на крючок. Семен Матвеевич уставился на дочь сердитым взглядом. Аленка сжалась вся: