Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Батечка! Прости! Не буду больше! — и, рыдая, побежала к полатям, сперва села, потом подтянулась к крайнему разбросавшемуся на соломенной подушке братишке, обняла его и замерла.

— Вся в меня, — сказал Семен Матвеевич, уже сурово глядя в красную дверцу буржуйки. — Замуж девке пора, да и мне без нее погибель, пока бабу не приведу в дом. — Поднял на Северьянова неподвижные и еще более потемневшие глаза. — Садись, Степан Дементьевич! Говорят, вы сегодня с Вордаком настигли банду Маркела?

Кузьма подвинул из-под лавки к печке обрубок. Северьянов сел на него, отдышался, потирая ладони и радуясь теплой встрече и теплу.

— Настигли мы его в урочище Рубежное. Операциями бандитов, оказалось, руководили два кадровых офицера: один полковник, другой в чине поручика. Дело было так. Вчера мы через труднопроходимые чащи вышли на небольшую поляну, к хутору, где, по словам местных жителей, бандиты обосновались для длительного отдыха. К поляне мы подошли на рассвете, прикрываясь густым туманом. Но бандиты все-таки учуяли. Маркел и полковник сразу же с частью бандитов ушли в лес. Поручик с порядочной кучкой залег перед лесом. Несколько раз пытался поднять цепь и контратаковать наш отряд. В последний, раз выскочил вперед с маузером в руке. Ему кто-то из наших бойцов угодил пулей в правую руку. Перебросив на ходу маузер в левую, он продолжал стрелять и ранил одного нашего бойца. Тогда Вордак приложился с пня и наповал уложил остервенелую белугу. Бандиты разбежались. Одного раненого удалось захватить. А поручика, оказывается, мы за бритьем застали, успел побрить только половину бороды, другая половина так и осталась в мыле. Здоровый детина, да пуля в лоб угодила. Сжал маузер.

— Пуля чинов не разбирает.

Северьянов достал из кармана трубку газет:

— Не возражаете?

— Давай, давай! Что там в мировом масштабе творится?

— «Совет Народных Комиссаров, — начал читать отмеченное карандашом Северьянов, — признал ответ Украинской рады уклончивым и указывает, что причиной действий наших войск против рады является ее поддержка Каледина. За перерыв переговоров ответственность поэтому падает на раду…»

— Руденко с Сытнюком, — вставил Ромась, — поклялись свергнуть раду…

— «Японцы, — продолжал Северьянов, — прислали ноту, в которой доказывают, почему они направили свои крейсеры во Владивосток…»

Кузьма Анохов сказал задумчиво:

— Придется с ними биться люто!

— А иначе, — подхватил Ромась, — разве заставишь их обратно повернуть круто?

— «Правительство Японии объясняет, — читал далее Северьянов, — что крейсеры присланы якобы для защиты интересов японцев, проживающих во Владивостоке, и что японское имперское правительство не думает вмешиваться во внутренние дела России…»

— Не один раз на нашу землю, — пояснил как бы самому себе Семен Матвеевич, — приходили гости незваные, да уходили всегда драные.

— Вот это верно! — Северьянов развернул другую газету: — «Мирные переговоры с немцами в Бресте продолжаются. В германском флоте матросы подняли бунт… В Вене рабочие объявили всеобщую стачку. Австрийцы согласились на мир…»

— Этим мы в Карпатах ребра пересчитали!

— Немцам тоже приперло, — заметил Кузьма. — Говорят, они уже хлеб из опилок жрут.

— Почему с эсерами до сих пор чокаемся? — вытянул перед собой ногу Ромась, доставая кисет с табаком. — Против Гучкова, подлюги, не выступали, а против нас подняли бунт.

— Разве мы с ними всегда и везде чокаемся? — возразил Северьянов. — Там, где они поднимают бунт и лезут на нас с оружием… ты ведь хорошо знаешь, как мы с ними поступали!..

Семен Матвеевич взял за гриф балалайку, которую Коля поставил на пол, повертел в кровавых бликах догоравших в буржуйке углей и передал Коле:

— Сыграй теперь любимую Степана Дементьевича.

Коля проверил настрой балалайки. Струны тихо-тихо запели в его руках:

Кузьма Анохов, не обладавший слухом, шевелил губами, шептал слова песни. Глаза его заметно повлажнели, помолодели. Пелось и думалось ведь о верном друге пахаря, который помог русскому человеку сбросить двухвековое иго чужеземцев. Кузьме вспомнилось, как он, еще холостой парень, в первый раз ушел из дому с артелью плотников рубить богатым мужикам пятистенки, которые те по весне продавали с большим барышом в безлесые деревни и села, и как он все заработанные деньги ухлопал на покупку первого коня. Потом ему пришли на память хороводы; среди пестрого весеннего цветения новеньких сарафанов он выбрал свою сердитую и смелую подругу жизни.

А Семен Матвеевич вспомнил, как он работал на сахарном заводе под Киевом, вишневый садочек, в розовой пене которого утопала беленькая хатка, где жила с матерью-бобылкой его черноглазая, тихая Маруська. Кончили песню. Он плотно сжал ноги в коленях и словно пожаловался кому-то:

— Спокинула!.. Теперь я крайний.

— Поживешь еще! — искренне посочувствовал ему Ромась.

— Как у тебя тут со сдачей излишков? — неожиданно для всех обратился Северьянов к Ромасю.

— Согласно списку, — ответил Ромась, — который утвердили на сходе, в Пустой Копани все свезли хлеб в волостную гамазею, кроме Алексея Маркова. — Ромась сощурил глаза, ему хотелось добавить «твоего будущего тестя». Северьянов понял ход мысли своего друга.

— Семен Матвеевич, поговори с братом, по-родственному и как председатель комитета бедноты.

— У меня с ним разговор будет короткий. Всю жизнь богомол, шилом горох хлебает, да и то отряхивает! Завтра чуть свет запрягу Гнедка, сам подъеду к его амбару. Аришке прикажу ключи вынести. Насыплем и свезу. Это вернее смерти!

— А у тебя, Коля, в Сороколетове как дела?

— Мы с Шинглой вчера помогли двоим. Остальные сами свезли.

— В Высоком Борку, — упредил вопрос Кузьма, — только один брат Вордака поломался малость, обругал Ефима Михайловича матом, но коня запряг и свез три мешка.

— В Пожари и Березках, — сообщил Северьянов, — десять пудов сверх задания свезли.

— Березковская учительница, — улыбнулся Ромась, — пришла, говорят, к Климу Привалову, который ее напоил на свадьбе, и заявила, что не уйдет от него, пока он хлеб в гамазею не свезет. Села в красный угол и сидит. Клим долго чесался, а все-таки велел сыну запрягать коня.

— Боевая, — заметил Кузьма, — с такой не пропадешь!

— Девка с норовом, — набивая трубку, добавил Семен Матвеевич, — жаль, что богомолка! — И стал выбирать в буржуйке уголек для запала трубки.

Время ушло далеко за полночь. Старики, кряхтя и вздыхая, стали нехотя расходиться. Ромась и Кузьма ушли последними. Прощаясь, Ромась сказал Северьянову: