Василий Шурыгин - Октябрьские зарницы. Девичье поле

— Федор Клюкодей в город топает! — узнал раньше всех одинокого пешехода Семен Матвеевич. Северьянов соскочил с телеги. Федор, прижав к груди какую-то красную книжицу с белевшей вкладкой размером в тетрадный лист, остановился и покачивался на худых длинных ногах. Северьянов, не дав ему опомниться, потащил к телеге:

— Куда путь держишь?

— В город.

— А это что у тебя?

— Паспорт настоящий по месту жительства. Вот, наконец, соизволил выдать господин Овсов. Твой отобрал.

— А в паспорте что? — указал на вкладку Северьянов.

— Заявление Артемовой жены. Иду лесу ей на подрубку хаты хлопотать. Муж голову сложил за Советскую власть, а жену и детей хата скоро задавит.

— А Овсов что?

— Говорит, на строевой лес надо в уездном отделе разрешение получать.

Северьянов усадил Федора в телегу рядом с собой:

— Гони, Семен Матвеевич, Гнедого, сколько духу хватит! — и самому себе с горькой злобой об Овсове: «Убаюкал левоэсеровский оборотень товарищей в Корытне своим умным и нахальным языком. Поверили и поставили волка в овечьей шкуре овец пасти. Богачам разрешает вырубать лес на пятистенки, а этого бедняка за восьмью бревнами гонит в уездный земельный отдел… Завтра же добьюсь в у коме, чтобы Вордака послали проверить твои художества!» И вслух — Федор Игнатьевич, почему ты ко мне не обратился?

— Не по месту жительства.

— Тьфу ты, господи! Далось тебе это местожительство! Ах да, прости, брат! Забыл…

Под стук колес и шорох сбруи Северьянов тихо додумывал: «В партию, чего доброго, примут, и будет он умно и нахально танцевать на фразе, продавать нас и предавать кулачью, ссорить крестьян с рабочими и Советской властью!»

В улице, отделявшей Девичье поле от здания бывшего общежития курсисток-бестужевок, курили артиллеристы недавно сформированного артполка. Командиры батарей и взводов, окруженные красноармейцами, говорили о разном, но больше всего оживленно обсуждали последние успехи и неудачи молодой Красной Армии на еще хорошо не определившихся фронтах гражданской войны. Среди них участники съезда-курсов учителей-интернационалистов: Северьянов и его друзья — Ковригин, Борисов, Наковальнин. Их встретил Коробов, только что покинувший общежитие, в котором теперь жил. Коробов не переставал мельком с усмешкой посматривать на северьяновскую фуражку с синим косторовым верхом и черным бархатным околышем.

— Степан, ты в этой фуражке смотрел на себя в зеркало? — сказал он наконец.

— Смотрел в трюмо, что в читальном зале общежития, и знаю, что ты хочешь сказать. Не идет она к солдатской гимнастерке и штанам… Так я же ее больше в руках ношу. — Северьянов снял фуражку и тряхнул своей смолевой шевелюрой. — Но, понимаешь, в нашем уездном городе есть портной Щалкинд. Еще прошлой зимой заказал я ему костюм. Задаток он, мошенник, получил. До самой весны тянул, потом объявил, что у него все конфисковали.

— Ну а задаток?

— Черт с ним: у него там целый кагал голопузых.

— Ишь ты какой добрый, а в споре с Шанодиным, того и гляди, начнешь убеждать руками.

— Шанодин — контра в шкуре левого эсера. Ему сейчас либо лаять собакой, либо выть шакалом. Таких саботажников расстреливать, а не убеждать надо.

Коробов вдумчиво осмотрел Северьянова:

— Небось и Марусю Токареву к стенке поставишь? Она ведь злей Шанодина, режется с тобой, кровожадный Марат.

— Она баба.

— Ты откуда знаешь?

— Ну, девка, черт с ней, и, как вся их бабья порода, больше чувствует, чем рассуждает. Сегодня утром в аудитории она отхлестала своего друга Шанодина моими же аргументами, против которых вчера вечером в общежитии воевала со мной до тех пор, пока не растеряла все свои и не выбежала из комнаты.

— Ты, Степан, известный грубиян, — заметил с затаенной иронической ухмылкой Наковальнин, — и не диво, что она от тебя каждый раз удирает, а вот почему от меня?.. Может быть, потому, что я с тобой в одной комнате?

— Достаточно, Костя, одного твоего носа, чтобы Маруся пустилась в бегство.

Северьянов вдруг остановился:

— Смотрите, это же Ленин!

— Ленин, — подтвердил негромко Коробов.

Ленин, Лепешинский и Надежда Константиновна Крупская, руководившая съездом-курсами, переходили улицу. Ленин решительно отделился от своих спутников и зашагал прямо к артиллеристам. Разговаривая с артиллеристами о их нуждах, Ленин увидел Коробова.

Стараясь что-то вспомнить, Владимир Ильич медленно выговорил:

— Ваша фамилия…

— Коробов, товарищ Ленин, — ответил тот.

— А разве вы не в армии?

— Кадеты и эсеры, Владимир Ильич, меня демобилизовали сразу же после моей последней встречи с вами, в июне месяце прошлого года.

Ленин записал что-то в свой маленький блокнот, который он достал из наружного бокового кармана.

— Кадеты и эсеры вас демобилизовали, а мы мобилизуем.

Коробов опешил от такого неожиданного решения его судьбы и ничего не сказал в ответ.

Северьянов, не спуская глаз с Ленина, с каким-то отчаянным изумлением думал: «В том же костюме и в той же своей рыжей рогожной кепке, в которой я видел его год назад в Петрограде, на крестьянском съезде…»

Ленин, Лепешинский и Надежда Константиновна покинули артиллеристов и по боковой дорожке Девичьего поля пошли к зданию бывшей Бестужевки.

Друзья шли с ними.

— Владимир Ильич, — сказал Коробов, — позвольте мне добыть до конца на съезде-курсах: какие замечательные лекции нам читают! Мне они как свежий воздух после казармы!

— Хорошо, продолжайте слушать лекции, — сказал Ленин, — но не забывайте, что вы большевик, хорошо знающий артиллерийское дело. Я великолепно помню, как во дворце Кшесинской вы заставили замолчать казачишку-офицера. Доказали ему, что у Советов будет своя артиллерия и свои квалифицированные артиллерийские командиры.

Ленин заговорил о чем-то своем с Лепешинским. Друзья понемножку и осторожно отставали и, наконец, свернули с парковой дорожки на улицу.

Северьянов и его товарищи видели, как Владимир Ильич, освеженный прогулкой, довольный и бодрый, раньше, чем успел это сделать Лепешинский, открыл парадную дверь в здание и, пропустив Надежду Константиновну, бросил с задорной улыбкой нескладному своему спутнику:

— Плохой вы кавалер, Пантелеймон Николаевич!

Лепешинский что-то проговорил в ответ, поправляя большими, морщинистыми пальцами свой длинный черный галстук, и только.

С первых дней Октябрьской революции часть интеллигенции России оказалась противником Советской власти. Под влиянием возвратившихся с фронтов империалистической войны учителей к лету 1918 года в ее среде началось брожение. Надо было помочь интеллигенции разобраться во всем. Такая задача и была поставлена перед Всероссийским съездом-курсами левого учительства, или, как их тогда называли, учителей-интернационалистов.