Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

Я прошептал Боровскому:

— Что-то больно они в себе уверены, уж не разведчики ли это Красной Армии?

В ту же минуту Савицкий, дав знак своим людям остаться на месте, сам с автоматом наперевес пошел вперед.

Один из неизвестных двинулся ему навстречу. Мы задержали дыхание. И вдруг… Оба бросились друг другу в объятья. У нас у всех, как по команде, вырвалось оглушительное, радостное «ура».

Криками наполнился лес, вся окрестность. Люди кричали, люди плакали, люди теряли голову от счастья, — кто целовал землю, кто обнимал друга, кто стрелял в воздух. Когда мне удалось протиснуться к одному из красноармейцев, — мне не стыдно рассказать об этом, — я расплакался…

Молодой майор умолял Боровского:

— Прикажите вашим людям отпустить меня, мне необходимо связаться с моим командиром.

Бойцы тянули телефонный шнур. Майор кричал в трубку:

— Это я, «Голубь», «Голубь»… Товарищ генерал, возле мостика в одном километре от тракта (он назвал координаты) мы встретились с партизанской бригадой имени Кирова. Продвигаюсь дальше.

1948—1967

Перевод И. Гуревича.

Должен заранее предупредить читателя: Жак Альбро — не подлинное имя моего героя. Но не я его придумал и даже не сам герой.

Время и обстоятельства наделили еврейского паренька Довидла Гольдфарба этим необычным именем — Жак Альбро.

О том, как это произошло, мне и хотелось здесь рассказать.

Хаим-Бер имел привычку подниматься чуть свет, когда ночь, казалось, уже отступила, а день еще не занялся и в непроглядной тьме, пронизанной сыростью и холодом, еле вырисовывается алеющая полоска зари. В этот ранний час, когда одни лишь птицы нарушают тишину, обычно раздается пронзительный скрип ржавых ворот, простуженное покашливание и басовитый незлобивый окрик:

— Но, кляча, сколько можно дрыхнуть!

Довидл нисколько не сомневается, что с этого понукающего окрика Хаим-Бера и начинается новый день не только у них во дворе, у мадам Олиновой, что в конце Дворянской улицы, и не только в Херсоне, но и во всех городах и селах, в полях и лесах, на широком Днепре, до которого рукой подать, и дальних морях, — одним словом, всюду, на всем белом свете.

Он готов поклясться, что лишь после того, как раздастся щелканье извозчичьего кнута, скроется перламутровый серпик луны и погаснут звезды, рассеется предрассветный туман, ветер стряхнет с высоких акаций прозрачные капли росы и пух с тополей, а по свежевыкрашенной соседской крыше, как бы невзначай, скользнет первый солнечный луч.

Даже Фуга — эта черная в рыжих подпалинах собачонка Довидла — и та, заслышав голос извозчика, его «кхе-кхе», тут же выползает из будки, отряхивается ото сна и после смачного зевка трусит к калитке. Тем временем на безлюдной улице уже показался случайный прохожий или запряженная в повозку лошадь. Сидит себе возница на облучке — Фуга только раза два негромко тявкнет. Если же он шагает вслед за повозкой, да еще с кнутом в руках, Фуга опрометью бросается к забору, выскакивает на тротуар и, ощетинившись, с яростным лаем провожает «недруга» аж до третьего переулка.

Одного не мог понять Довидл: «А как же по субботам? Ведь в субботу Хаим-Беру не приходится запрягать кобылу и, значит, незачем ему зычным голосом, как из иерихонской трубы, поднимать на ноги весь мир криком: «Сколько можно дрыхнуть!» Но спросить об этом у извозчика, взвалившего на свои плечи столь тяжкую вселенскую ношу, так что даже спина его порядком сгорбилась, Довидл не осмеливался.

Со временем загадка сама по себе разрешилась: оттого так необычен этот день субботний, что все встают, кто когда хочет, на работу не ходят — бьют баклуши. Даже его мама, вечно занятая по горло, в субботу не кипятит чай в чугунке, не чинит свой траченный молью плюшевый жакет, не латает наволочки, чтобы скрыть от людских глаз их убогий вид, а сидит с соседкой Рохеле на завалинке, и обе, как заведенные, лузгают жареные тыквенные семечки, сплевывая под ноги белую шелуху.

Когда Хаим-Бер на рассвете будил весь мир, Довидл и слышал и не слышал: утренний сон слаще меда. В это время он лежал, свернувшись калачиком, прижимая коленки к животу, втягивал голову в плечи и плотней закутывался в старую отцовскую шинель, у которой, помимо длинного разреза сзади, было еще с добрый десяток большущих дыр.

Все это происходило вовсе не потому, что Довидлу было жаль расставаться со сном. Он не хотел, чтобы власть Хаим-Бера, которому все беспрекословно повиновались, распространялась и на него. Не зря же Лейви, брат Довидла, когда, бывало, разозлится, дразнил его «строптивцем», «мальчиком-наоборот».

Лейви хочется, чтобы все в доме вставали в одно время с ним. Этой каланче (так его окрестила соседка Рохеле) невдомек, какая кутерьма поднимется, если в двух небольших комнатушках их подвала, где с непривычки шагу не сделать, не зацепившись обо что-то, одновременно встанут с постелей папа, мама и двенадцать детей… От этой мысли у Довидла, хотя он еще не совсем проснулся, пухлые губы невольно складываются в ухмылку: все пошло бы кувырком. Того и гляди — лампа под потолком начнет ходить ходуном.

Чтобы этого не произошло, было заведено раз и навсегда: «Сколько можно дрыхнуть!» касается одной только мамы. И лишь после того, как готов завтрак — пшенная каша сварилась, чай вскипел, — она подходит к кровати отца и шепотом, чтобы никто не услышал, будит его:

— Носн-Эля…

Произносится это так, будто она не совсем уверена, что на этой расшатанной, скрипучей деревянной кровати спит ее муж, а не какой-нибудь знатный гость, чье имя произносить вслух она еле решается.

Спит отец крепко, так что разбудить его непросто, но на голос матери сразу же отзывается. Приподнимаясь на перине, он слегка проводит ладонью по бородке и почтительно, словно он здесь в самом деле гость, произносит:

— Доброе утро, Басшева!

Мать в ответ кивает головой, идет на кухню и приносит большую медную кружку с водой для умывания. Затем берет два ломтя ржаного хлеба и кладет между ними кусок селедки, луковицу, иногда кусок вареного мяса, чтобы дать отцу с собой на работу. В пустой спичечный коробок она проворно, но без суеты, всыпает немного, с наперсток, соли и перевязывает его ниткой.

Мать силится вспомнить, что́ бы еще дать отцу с собой, но в это время он ее окликает:

— Басшева, куда подевался со стола острый нож?