Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

…С тех пор много воды утекло. Госпожа Олинова успела приобрести еще один дом. У Рохеле понемногу стал округляться подбородок. Но по-прежнему она не расстается со своей привычкой, расширив от любопытства глаза, потихоньку, на цыпочках подкрадываться к чужой двери и, как назло, тогда, когда ей лучше быть в другом месте.

Хаим-Бер не перестает жаловаться на ломоту в пояснице. Фельдшер Гинзбург уверяет, что это ишиас — воспаление седалищного нерва. Бывают дни, когда извозчик не может подняться с постели. Но он так приучил весь свет, что тот пробуждается и без него.

Довидлу уже минуло семь лет, и, должно быть, ему невдомек, что лисьим хвостом промелькнуло его не богатое радостями детство. Теперь он не на шутку занятой человек, и мечты уносят мальчика в совершенно иной, неведомый мир. Даже Рохеле и та заметила, что Довидл, этот сорвиголова, как-то вдруг остепенился: перестал ловить мух, пускать мыльные пузыри, гонять чужих голубей. А мать — та с нескрываемой радостью подмечала: одежда на мальчике не горит так, как прежде. Кто бы мог поверить, что единственный штопаный-перештопанный костюмчик Довидл сможет носить неделями и чтобы на нем не появились новые дыры, а из сандалий, которые починили еще перед пасхой, не будут выглядывать пальцы.

Родители знали, что их младшенький водит дружбу с рыбаком Никифором. Но что тот принес Довидлу изрядно поношенные, с заплатами на коленях, не по росту длинные штаны, холщовую рубаху, и пока они рыбачили, Довидл свою одежду складывал и перевязывал подтяжками, — этого, конечно, они знать не могли.

…Днепр окутан густым туманом. Белые чайки грудью падают на зыбкую гладь прозрачной воды. Еще веет предрассветной свежестью, а Никифор и Довидл уже качаются в узкой лодчонке. Они надеются, что сегодня им удастся наловить полный кошель рыбы. Почему именно сегодня? Да потому, говорит Никифор, что еще очень рано, ночью небо было сплошь затянуто серыми облаками, моросил дождик, а ветер дует с юга. К тому же у них с собой уйма приманки: в металлических банках припасены черви, катышки из теста и хлеба и даже вареные пшеничные зерна. Остается только подыскать удачное местечко. Не только Никифор, но даже Довидл знает, что на такой привольной полноводной реке, как Днепр, лучше всего забраться в менее широкое место, поближе к омуту и водовороту, у затопленных кустов.

Они уже бог весть как далеко, а в кошеле плещутся всего-навсего несколько лещей и карасиков, две щуки и один карп. Никифор распрямляет плечи, достает кисет с махоркой, набивает и закуривает трубку, приглаживает свои пожелтевшие усы, в которых застревает табачный дым, и неторопливо, с крестьянской рассудительностью говорит:

— Давидко, сегодня, правда, воскресенье, но нам-то с тобой что до колокольного звона, если клев никудышный? Возьмись-ка, браток, за весла, и двинем к Алешковскому лесу.

Сам Никифор тем временем, как бы отрешившись от всех забот, берет в руки балалайку, и река и все вокруг оглашается звуками. Довидл перестает орудовать уключинами, чтобы всплеском весел не мешать песне. Никифор напевает без слов, а звуки то высоко взлетают, то замирают, и Довидлу кажется, что к этому чарующему напеву прислушиваются не только мотыльки и бабочки, но даже лесные травы.

В лесу у них свое облюбованное местечко — высохшее дерево, надвое расщепленное ударом молнии. От березняка рябит в глазах. Уха в котелке весело побулькивает. Одежда на Довидле мокрая, и он садится поближе к огню, следит за причудливой игрой пламени. Никифор улыбается:

— Не стесняйся. Сними с себя все и развесь на кусте.

Наевшись досыта, лежат они и прислушиваются к гомону птиц, шелесту деревьев, а над ними причудливые облака. Это только, когда смотришь издалека, кажется, что в лесу под деревьями сплошной зеленый ковер. Стоит вглядеться, и среди зеленых ростков видишь пожухлую траву, желтые иглы, увядшие листья, упавшие сухие ветки, сосновые шишки. Ветер занес сюда семена какого-то кустика с бурыми листочками, напоминающими ладонь старика. Еще не успели они как следует разрастись, а уже в нескольких местах проедены до дыр, и торчат на них оголенные жилки. Чуть поодаль, низко у земли растет густая подушечка мха. Довидл подходит поближе, нагибается и рвет целую горсть. В руке у него клубок переплетенных тонких нитей — зеленых и белых. Еще горсть — и мох напоминает длинные бородатые водоросли. Довидл ступает по нему босыми ногами и ощущает мягкую прохладу.

Смола, стекающая по стволам хвойных деревьев, пахнет скипидаром. На одной из еловых веток из паутины соткано подобие люльки. На другой висит крохотная белая шишечка, утыканная ярко-зелеными иглами. По травинке, напоминающей малюсенькую сосенку, ползет божья коровка. Довидл хочет вырвать травинку, но она, оказывается, легко вынимается, как сабля из ножен. А божья коровка почуяла, что ей грозит опасность, и стала по-стариковски ползать по травинке взад и вперед. Вот она переползла к Довидлу на руку. Сколько раз приходилось ему держать в руках эти странные крохотные существа, и только сейчас он впервые замечает, что на крылышках у божьей коровки по три круглых черных мушки. Часто-часто делает она остановки и передними лапками пригибает головку так, что, кажется, вот-вот оторвет ее. Быть может, таким образом божья коровка умывается. Но сколько можно? Хватит! Довидл переворачивает ее на спину. Она беспомощно шевелится и дрыгает всеми шестью лапками. Надо же! Живое существо с таким на редкость красивым панцирем — сверху блестяще красным, а снизу угольно-черным, да еще с двумя крылышками, — и не делает попытки спастись.

— Кольни ее сосновой иглой, — оказывается, Никифор с него глаз не сводит. — Как тебе нравится? С крылышками — и не летает. Вот трусиха! А ты, Давидко, думаешь, что среди людей таких нет? Был у нас в Порт-Артуре на корабле, где я служил, один офицер. Однажды я не удержался и сказал ему: «Господин офицер! С вашей осторожностью нам и лужи не переплыть». Если бы не мои друзья матросы, это для меня могло плохо кончиться.

Довидл придвигается поближе к Никифору. Тот сидит голый по пояс, без рубахи, и кажется, что тело у него состоит из одних мускулов, непрерывно перекатывающихся под глянцевой кожей. До чего же здорово, чуть ли не до горчичного отлива, потемнело его лицо, изрытое оспой. На правом плече виднеется шрам — след затянувшейся раны. Никифор ложится рядом с песчаным холмиком, усеянным муравьями. Довидлу хочется, чтобы Никифор рассказал ему еще что-нибудь о себе, о своих друзьях матросах, тот же почему-то загляделся на муравьев. Довидл с досады пытается наступить на них ногой, но Никифор не позволяет:

— Ты небось думаешь, что это они просто так шныряют взад и вперед? Нет, брат, это ползают грузчики, сторожа, строители, ткачи, охотники, пастухи. Не веришь? Присмотрись хорошенько. Муравьев этих тысячи, и все они разные. Один такой муравейник уничтожает массу вредителей. Так что, Давидко, трогать их ни в коем случае нельзя. Чего молчишь?