Михаил Лев - Если бы не друзья мои...

— Вот он! — Мать поправляет клеенку и снова уходит на кухню за стаканом «кофе» — напитком из жареных желудей.

— Садись со мной завтракать.

— Я уже сыта, — улыбается она своими не потерявшими еще блеска черными глазами и при этом двумя пальцами вытирает уголки губ.

Отец с досадой замечает:

— Сколько я тебя помню, ты вечно сыта. Скажи, пожалуйста, ты случайно не манной небесной питаешься?

— Не говори, Носн-Эля, глупостей. Ем, а что же я делаю? — Она горестно вздыхает и качает головой. — Вас, слава богу, тринадцать, так что ж, садиться мне с каждым из вас за стол?

Сказала и сама не рада. Она ведь знает: стоит ей назвать число тринадцать, как у отца кусок застревает в горле. Хотя в чем, собственно, его вина? Руки у него золотые, сноровистые, трудится он с рассвета дотемна, все делает на совесть, ну, а что на жизнь не хватает? Ведь немало людей еще и не так бедствуют… Да, вспомнила, надо дать ему с собой несколько ложечек соды: его, беднягу, постоянно донимает изжога, а к фельдшеру Гинзбургу обращаться он не хочет. Это только так говорится: «не хочет». Нет трех пятиалтынных, чтобы заплатить за визит. Правда, Гинзбург из тех лекарей, что может прийти к больному и, если это бедняк, не только отказаться от платы, но и оставить свои деньги на лекарства. Но ее Носн-Эля ни за что на это не согласится, к чему тогда все эти разговоры?

Как только за отцом закрывается дверь и его шаги удаляются, мать идет будить Лейви. Работает он в пекарне, и, хотя это близко от дома, являться туда он должен на рассвете, чтобы растапливать печь. Мать сама бы охотно делала это вместо него, но опасается гнева мужа. Как-то она об этом заикнулась, но Носн-Эля стукнул кулаком по столу с такой силой, что стакан чая подпрыгнул. Она и не предполагала, что ее муж может так сердиться. Он ведь и не подозревает, сколько мороки с этим Лейви: легче растопить не одну, а несколько печей, чем один раз заставить его проснуться. Его приходится без конца тормошить, а иногда и дернуть за нос. Кажется, уже поднялся, почесал затылок и продрал глаза, даже оделся, но стоит ей отвернуться на минуту, как он снова оказывается на сундуке под лоскутным одеялом, лицом к стене.

Зато другой брат, Мотл, может, склонив голову чуть набок и накручивая на палец кудрявые пейсы, день и ночь просиживать над древней книгой и не думать о сне. Соседи, бывало, говорят:

— Надо же, у одной матери и такие разные дети. Этот у вас, Басшева, не сглазить бы, необыкновенный. Быть ему большим ученым.

Мать в таких случаях утирает передником набежавшую слезу. Часто она ставит перед Мотлом круглое зеркальце и тихо, с дрожью в голосе умоляет его:

— Посмотри, на кого ты, полуночник, похож. Впалые щеки, круги под глазами. Пожалей себя. Сколько можно корпеть над талмудом [1] Свод еврейских религиозно-философских, моральных и бытовых предписаний. ? Мало тебе дня в ешиботе [2] Высшее еврейское духовное училище. ? Послушай меня, ложись спать.

…У Довидла неожиданно возникла мысль: отчего же Хаим-Беру, которому ничего не стоит разбудить весь мир, не сделать ради мамы так, чтобы Мотл, как все люди, ложился спать вовремя?

Взъерошенный Довидл трусцой направляется в глубь двора. Там у забора громоздятся сложенные в штабель и перехваченные толстой проволокой хозяйские доски, бревна. Под ними растут грибы-поганки. Ползком, на четвереньках он забирается в свое царство — в заросли крапивы и репейников с розовато-фиолетовыми венчиками. От горькой полыни щекочет в носу. Сперва кажется, что здесь кромешная тьма, но стоит закрыть один глаз, а другой слегка прищурить, и видно, как сквозь щели пробиваются узенькие полоски света и яркие пылинки затейливо кружатся в них. Зрелище необыкновенное. Можно и вовсе не закрывать глаза, но тогда хорошо иметь при себе цветное стеклышко — зеленое или красное. Смотришь сквозь зеленое — и все вокруг кажется затянутым черной тучей так, что вот-вот разразится ливень, потоп, и тогда он, Довидл, примется поспешно сооружать из бревен плот (большие гвозди, молоток, обломок весла и даже две коробки спичек у него давно уже припасены). Прежде всего он будет спасать маму с ее большим чугуном: без него она и с места не сдвинется. После этого — отца с его инструментами, сестер, братьев (пусть Мотл читает свои псалмы и молитвы об их спасении, а Лейви он еще подразнит), затем уже Хаим-Бера, чтобы тот и дальше мог будить весь мир. Домовладелица, госпожа Олинова, захочет, чтобы лучшее место досталось ей, но нет уж, дудки! Самое лучшее место он уступит рыбаку Никифору. Тот часто приносит Довидлу несколько небольших плотвичек. Ему, Никифору, — рослому, сильному — и никому другому он и передаст весло в собственные руки. Никифор будет капитаном, а он, Довидл, его помощником.

Исера-заику, мужа Рохеле, он тоже возьмет с собой. Пусть себе поет, если ему охота, свои заунывные песни. Ни на что больше он и не способен. Тоже мне моряк! Этому ничего не стоит утонуть и на суше, а уж при потопе — подавно. Без согласия жены Исер даже ухватиться за соломинку не осмелится и, покорившись судьбе, пойдет ко дну. Что ж, Довидл подождет, покуда вода достигнет Рохеле до подбородка, и тогда, презрительно сплюнув сквозь зубы, крикнет ей:

— Ну, злюка, забирайся уж на плот и не вздумай никогда больше придираться ни ко мне, ни к Исеру!

Постой, постой, кто это там еще ползет сюда к бревнам? Должно быть, Фуга. Ну и пусть собачонка тоже получит свою долю удовольствия. Довидл великодушно прикладывает красное стеклышко к глазу своего бессловесного друга.

— На, посмотри и ты. Гляди, Фуга, горит! Айда тушить пожар!

Но что понимает жалкая собачонка, даже такая, как Фуга? Лизнула босую пыльную ногу Довидла, и видение исчезло: нет тебе ни потопа, ни пожара. До чего же есть охота! И не только Довидлу, но и Фуге. А в карманах пусто, хоть шаром покати. Иметь бы теперь ту самую общипанную корку хлеба с чесноком, которую он еще вчера съел!

Шмыгая носом, Довидл извлекает из кармана заветную металлическую коробку. Это тебе не что-нибудь, а чудо-коробка! Крышка на ней не просто закрывается, а задвигается. Там в плену несколько больших мух и две надраенные медные пуговицы. Их он и обменяет на кусок хлеба, посыпанного сахарным песком. Коробку даже не надо к уху прикладывать, и так, на расстоянии слышно, как мухи жужжат. Должно быть, мечутся в темноте, оттого и пуговицы подпрыгивают, трясутся как в лихорадке.

Из-под бревен Довидл достает полузасохший кустик с плоскими зелеными лепешечками наподобие калачиков. Калачики — готовые колесики. Под рукой у него и колючки, что лезут из земли без спроса. Растут они тут же, у плетня или по закоулкам. А кто не знает, что из колючки сделать ось или дышло — сущий пустяк. Два калачика, воткнутые в колючку, и перед тобой двуколка. Из четырех можно сделать повозку, а то и коляску и впрячь в нее мух. Но этого Довидлу мало, и он сооружает выезд на шестнадцати колесах. Он склоняет голову набок и внимательно разглядывает дело рук своих: хорошо получилось! Эту упряжку он и водрузит на окно у Рохеле. Ничего не случится, если даже Хаим-Бер ее увидит. Наоборот, пусть смотрит и завидует. У него, у Довидла, колеса не скрипят, а мухи несутся без его окрика: «Но, кляча, сколько можно дрыхнуть!»