Яков Липкович - И нет этому конца

— Вы смешны, Светликов! — крикнул вдогонку старый ученый…

Самолет падал, с каждой секундой набирая скорость…

«Неужели сейчас все? — лихорадочно размышлял Валера. — Удар, короткая сильная боль и полное исчезновение? Был Валера и весь испарился? Боже, как страшно!»

— Мамочка! Как страшно! — долетел до него плачущий голос Наташи.

«Сказать бы ей, — неожиданно подумал он, — что это одна секунда. Раз, и нет!»

Валера поднял голову и увидел в нескольких метрах черные с сумасшедшинкой глаза цыгана. И рядом — мокрое от слез, потемневшее от страха лицо его молодой жены. Размахивая руками, цыган громко прощался со всем белым светом:

— Эх, жизнь! Вот она, смерть наша цыганская! Держись, родная!

На другой стороне от прохода причитала Наташа:

— Господи, спаси меня! Мне страшно! Мне страшно!

Скатываясь и снова взбираясь, карабкались вверх молодой деятель и человек в майке.

Что-то орала, запутавшись в ремнях, толстая тетка.

И вдруг Валера увидел Федора Федоровича с «адмирой» в руках. «Зачем ему кинокамера?» — безучастно подумал он.

Голос Федора Федоровича дрожал от затаенных чувств:

— Послушайте!.. Включаю камеру! Буду снимать! Это последнее, что останется от вас родным и близким.

И объектив стал медленно переходить от одного искаженного страхом лица к другому…

Прикрывая физиономию рукой, кричал молодой деятель:

— Уберите кинокамеру! Это подло! Это низко!

Но Федор Федорович не обращал на его крики ни малейшего внимания. Снимать ему было невероятно трудно, кинокамера прыгала в руках, он стоял в немыслимой позе, чудом держась на ногах.

Решение пришло неожиданно. Валера перевалился через одно кресло, через другое, крепко ухватил Федора Федоровича руками, помогая ему удерживать равновесие.

— Спасибо, — тихо сказал Федор Федорович.

Сердце Валеры наполнилось невыразимой сладостной болью. Так, как они с Федором Федоровичем, еще не снимал никто, ни один оператор на свете…

Теперь слышался гул работающего мотора, и кто-то негромко выл, но нельзя было определить, кто именно. Одно за другим менялись лица тех, кто еще мгновение назад видел перед собой лишь конец всему. Непостижимое окончание всего… Смерть… Перестала плакать Наташа, перестала она и взывать к господу богу, — сидела теперь в кресле прямо и смотрела перед собой куда-то очень далеко, гораздо дальше, чем позволяло видимое пространство. Молча прижалась к мужу, молодая цыганка, а он продолжал негромко повторять: «Смерть наша цыганская». Кое-как поднялся и пристегнул себя к креслу старый доцент. Только молодой лысый деятель все время ускользал от объектива и не прекращался чей-то прерывистый вой. В ужасе смотрела в объектив жена начальника потребкооперации. По выражению ее губ Валера понял, что выла она. Человек в майке теперь тоже сидел в кресле и неотрывно смотрел в иллюминатор. Молча прижав к себе ребенка, ждала своего последнего часа женщина в ситцевом халате. Еще через мгновение прекратился и вой. Установилась страшная, скорбная тишина и неподвижность.

Первый раз в жизни Валера почувствовал, что он по-настоящему кому-то нужен. Они снимали. Они работали. Одним — возвращая достоинство. Другим — скрашивая последние минуты…

Но самолет не разбился. Экипажу удалось сбить пламя, машина прекратила скольжение на крыло и приняла горизонтальное положение. Но продолжать полет до Ытыгана на одном работающем моторе было очень рискованно. Поэтому командир, доложив по рации о случившемся, принял решение о немедленной посадке на первой же удобной поляне.

После тех страшных минут, когда пассажирам казалось, что самолет вот-вот врежется в землю, неожиданно наступило успокоение. Непреодолимое и, как все понимали, явно преждевременное. Но они ничего не могли с собой поделать: они были убеждены, что главная опасность уже позади. И в самом деле, что может быть страшнее того, что им пришлось испытать?

Так, подбирая посадочную площадку, самолет пролетел над тайгой еще около пятидесяти километров.

И вот наконец он пошел на посадку. Внизу замелькали извилистые берега какой-то широкой реки, островки, покрытые лесом и кустарником, застывшие протуберанцы оврагов, отдельные деревья…

В момент приземления пассажиры по команде бортпроводницы послушно и дружно, как дети, переместились в хвостовую часть. Подпрыгивая на ухабах, самолет пробежал метров четыреста — пятьсот и благополучно остановился…

Конечно, можно было остаться в самолете и там ждать прибытия спасательного вертолета, но пережитый страх тянул всех на воздух, на солнце, на поляну, яркую и пеструю от луговых цветов.

Через несколько минут все десять пассажиров, включая молодую мать с ребенком на руках, стояли на твердой земле. Их шатало, как после долгой и тяжелой болезни.

А потом все разбрелись по лугу…

Федор Федорович расположился в сторонке. Достал из кармана металлический футлярчик. Долго выбивал из него застрявшие таблетки валидола.

К нему подсел Валера.

— Федор Федорович, что мы будем делать с отснятой пленкой? Кое-кто интересуется.

— А ее не было.

— Как не было? — Валера от удивления даже привстал.

— Так и не было, — сказал Федор Федорович и положил под язык таблетку.

— Значит, вы все… — разочарованно протянул Валера. — Да ладно. Главное — живы остались, правда?

— Правда, Валера, правда, — устало ответил Федор Федорович…

А вдалеке, за самолетом, уже кто-то из женщин — не то Наташа, не то цыганка — заливался смехом. И незнакомый мужской голос, очевидно пилота, доносившийся оттуда, рассказывал какую-то смешную байку…

Это было несчастье — очутиться в совершенно чужом городе без денег. Мишаня-Мишуля-Мишуня все еще на что-то надеялся. Время от времени он судорожно хлопал себя по карманам, и его лицо становилось до смешного серьезным и сосредоточенным. Галя хохотала. До нее еще не доходил драматизм их положения. Пока что во всей этой истории она видела только комичное. Действительно, надо быть вот таким Мишунчиком, чтобы оба кошелька — ее и свой — сунуть в карман болоньи, а болонью, как будто их у него по меньшей мере десяток, небрежно, по-пижонски, швырнуть на стойку у входа в эту паршивую забегаловку, где, кроме теплого пива, конфет «Озеро Рица» и двух подозрительных типов, ничего не было. И вот болонья исчезла. Вместе с кошельками. А пока они гонялись за ворами, ушел и теплоход. Конечно, если бы у них были часы, они бы не опоздали. Но Мишаня-Мишуля-Мишуня свои отдал в ремонт, а у Гали их вообще не было. То есть были, но еще мамины, допотопные, которые она стыдилась носить. Модные же ей обещали купить, когда она поступит в университет. Но так как она приехала издалека, а зачислена была только на днях, то, естественно, пока обходилась без часов.