Яков Липкович - И нет этому конца

— Стало быть, прошлое у него как стеклышко? — сыронизировал капитан.

— Вы просили меня рассказать, что я знаю. Я рассказал. А выводы делайте сами, — вдруг разозлился я.

— И сделаем, можете не сомневаться.

В последних словах мне послышалась угроза.

Я струхнул. Вспомнил о записке, лежавшей в кармане, о Коваленкове, которому ничего не стоило установить прямой контакт с капитаном, о своих санитарах, чье будущее, возможно, находится в руках сидевшего напротив меня человека. И решил вести себя потише.

— Значит, вы ничего не замечали подозрительного в этом человеке? — Многозначительность, с какой были сказаны эти слова, не предвещала ничего хорошего.

— Никак нет!

— А в других ваших людях?

Смятый листок раскаленным железом жег мне бедро.

— Тоже, товарищ капитан!

Помолчав, капитан впервые произнес просто, без иронии и скрытой угрозы:

— Что ж… — и добавил после короткой паузы: — Я ожидал от беседы с вами большего.

— Товарищ капитан, скажите же, что с ним? Где он? — не выдержал я.

— Где он? Здесь.

— Как здесь? — я окинул взглядом землянку. Попутно удивился, заметив в углу незнакомого сержанта. Тот сидел за крохотным столиком и записывал мои ответы. Когда он зашел?

Капитан сделал ему знак. Сержант встал и вышел из землянки. Вскоре над ступеньками, ведущими вниз, показались его хромовые сапоги. Они немного посторонились, пропуская вперед старые, ободранные, на веревочках, сандалии.

Чепаль вошел с уже устремленным к столу, за которым сидел капитан, взглядом — выжидательным и покорным. На меня он почему-то даже не посмотрел.

— Ну что, Чепаль, так и не скажешь, что высматривал в селе? — вороша бумаги, спросил капитан.

— Товарищ капитан, я же казав…

— Ну ладно, собирайся.

— Куды, товарищ капитан? — испугался санитар.

— К себе, во взвод!

Это было так неожиданно, что Чепаль онемел от радости. И тут он взглянул на меня.

— Товарищ лейтенант! А я вас и не помитыв!

Пятясь к выходу, он долго благодарил контрразведчика:

— Спасыби вам, товарищ капитан! Спасыби вам, товарищ капитан!

Встал и я:

— Разрешите идти?

— Идите… Идите хороните своих бойцов! Бойцов!

Так называли моих гражданских санитаров впервые. Но большинство из них, ей-богу, это заслужили.

От раненых нам стало известно, что последняя немецкая атака захлебнулась еще на дальних подступах к селу. В узкой лощине остались догорать двенадцать фашистских танков и самоходок. На какое-то время на переднем крае наступило затишье. Оставили немцы в покое и наш левый берег, хотя по-прежнему действовала переправа и все новые и новые подразделения перебрасывались на ту сторону.

Мы отправили в госпиталь очередную группу раненых и сейчас терпеливо ожидали возвращения паромов.

К нам с Лундстремом, сидевшим на бревне, подошел скорбный Орел. Сперва я подумал, что просто так — постоять рядом. А он, вежливо переждав какой-то наш случайный и необязательный разговор, вдруг сказал мне по-украински:

— Товарищ лейтенант, идить у землянку.

— А что там?

— Треба трошкы хлопцив помянуты…

— Прямо сейчас? — испугался я.

— Колысь треба ж…

Да, надо. Это я понял еще вчера. Подавленные смертью двух своих товарищей, санитары буквально не находили себе места. Особенно были потрясены Орел, Бут и Задонский. Требовалась хоть небольшая разрядка.

Но пить в боевой обстановке? Притом командиру со своими подчиненными?

Орел угадал мои мысли.

— Да там всего одна бутылка, — снова заговорил он по-русски. — На восьмерых. По чарке на брата и того не будет…

Ну если так — только помянуть.

Я встал, оглянулся на Лундстрема, который сосредоточенно ковырял сапогом песок.

— Товарищ фельдшер, пойдемте! — позвал его Орел.

— Вы — мне? — сделал тот удивленный вид.

— Да, вам.

Упрашивать его не пришлось. Он поднялся и, шмыгая носом, поплелся за нами.

Нас ждали. В окружении нарезанных ломтей хлеба, соленых огурцов и тонко наструганного сала возвышалась одна бутылка с мутной, синеватого оттенка жидкостью.

Собрались все, кроме старшины, который повез на тот берег горячую пищу, и Дураченко, заступившего на дежурство.

Уверенной рукой Орел разлил самогонку. Поднял кружку и дрогнувшим голосом произнес:

— Помянемо же, хлопци, мого любого дорогого учня, славного партизанського розвидныка — Володю Панька…

А я и не знал, что Панько был разведчиком и что его звали Володей.

— …и Зубка Дмитра, теж добру людыну…

А Зубка — Дмитрием.

— Щоб земля им була пухом!

Выпили. Большинство залпом, не поморщившись. Зато мы с Лундстремом с трудом, украдкой подавляя рвотное движение. Молча заели тошноту хлебом и солеными огурцами. Внутри стало тепло, приятно кружилась голова.

— Товарищ лейтенант! — Орел подался ко мне всем корпусом. — Панько двенадцатый из моих учеников, кого война схрумкала.

— На фронте погибли?

— Кто на фронте, а кто в партизанах. А двоих германцы за их очи черные…

— Как за очи?

— А так. В глубоком яру.

— Товарищ лейтенант, где ваша кружка? — спросил меня Козулин.

— Вот. А что?

И тут я увидел в руках Задонского вторую бутылку самогонки.

— Что вы? Зачем столько пить? — всполошился я.

— Та хиба мы пьемо, товарищу лейтенанте? Мы ж своих братив поминаемо! — возразил Задонский.

— Да, конечно, — смутился я. — Только больше — прошу вас — не надо…

— Можете не сомневаться, товарищ лейтенант, — заверил Орел.

Налили снова.

Ко мне потянулся со своей кружкой Лундстрем.

— На поминках не чокаются, — шепнул я ему.

Он смущенно убрал кружку, поставил ее себе на колени.

То ли самогонка на этот раз была лучше, то ли уже наловчился, но сейчас я выпил и даже глазом не моргнул, в отличие от Лундстрема, который опять поперхнулся и долго боролся с тошнотой.

Орел делился с Козулиным воспоминаниями о Панько:

— Я его помню еще вот таким, — и показал вровень с нарами. — А Витю Бута только с пятого класса…

Бут, который всегда краснел при упоминании о нем, залился румянцем.

Когда Орел на минутку отвлекся и оставил в покое Козулина, к тому подсел Задонский. Размазывая по щекам слезы, он принялся рассказывать, какой добрый и хороший был Зубок.

— Якщо не вирыш, спытай Коваленка!

Видимо, позабыл, что Коваленкова я еще вчера отправил в инфекционный госпиталь.

— Вот пью, поминаю, — сказал мне Лундстрем, — а какие они из себя, не знаю. Одного вообще не видел, а другого — не запомнил.

— Да он был в черной кожаной куртке, подпоясанной веревкой! Белозубый такой, все улыбался! — Панько стоял перед мной как живой.

— Нет, не помню.

— Видправылы Коваленка…

Кто это сказал? А, Задонский! Все-таки вспомнил…