Яков Липкович - И нет этому конца

Теперь Рябов искал место, где бы можно было посушить портянки.

— На свое окно. Вместо светомаскировки! — весело посоветовал Крашенков.

— На ваше! — огрызнулся Рябов.

— Давай! — миролюбиво согласился лейтенант. — Чтобы у бандитов, если они в окно заглянут, в глазах зарябило!

Вскоре портянки были пристроены на ветках хозяйкиного фикуса.

— Гениально, как колесо, — прокомментировал Крашенков.

Рябов промолчал. Он знал, что ему и пробовать нечего тягаться с лейтенантом в остроумии. По части подковырок тот кого угодно за пояс заткнет. И хотя старшине больше по душе были крепкие выражения, простые, незамысловатые шутки, в которых все говорится впрямую и над которыми не надо ломать голову, он понимал, что все эти интеллигентские штучки-дрючки рангом выше. В целом такое превосходство он считал в порядке вещей: человек родился и жил в самой Москве, там учился, ходил по разным МХАТам и планетариям, в метро ездил…

Рябов снял гимнастерку и аккуратно повесил ее на спинку стула.

— Чего-то бабки нет, — заметил Крашенков.

— Сейчас заявится…

И точно: спустя некоторое время неслышно приоткрылась дверь в комнату и на пороге показалась высокая сгорбленная старуха. Она вошла почти спиной, не глядя. Но когда поворачивалась, украдкой торопливым и холодным взглядом осмотрела помещение. Молча проследовала в угол за печкой, где у нее были какие-то дела. Каждый вечер она там несколько минут что-то двигала, чем-то звякала. Правда, сегодня за печкой она пробыла недолго. Так же молча, не глядя на своих постояльцев, вышла.

— Пришла поглядеть, не стибрили ли чего, — сказал Рябов.

— Удивительно, как она не заметила эти флаги на башнях? — кивнул в сторону фикуса с портянками Крашенков.

— Закон оптики.

— Что? Что?

— Закон оптики, — уже не так уверенно повторил старшина. И тут же принялся объяснять: — От дверей, ежели входить, прежде видать коптилку и вашу кровать. Остальное в темноту уходит…

— Да, ловко рассчитал.

— А то нет? — сдержанно похвастался Рябов.

— Ладно, спать буду, — натягивая на плечи одеяло, сказал Крашенков. — Дверь не забудешь запереть?

— Нет.

Рябов еще только складывал галифе. Делал он это не спеша, подгоняя стрелки, выравнивая и убирая лишние складки. Когда-то вся эта возня ужасно раздражала Крашенкова. Сейчас он к ней привык, стал снисходительнее. В конце концов, именно ей, этой дотошности, санчасть обязана своим порядком. Вспоминая о том, что было раньше, до прихода Рябова, Крашенков до сих пор мучился угрызениями совести. Так запустил, так захламил все, что старшина целую неделю с утра до вечера разбирал склянки и порошки. Словом, аккуратист, каких мало. Вот только со своими сапогами и портянками никак не может наладить нормальные отношения.

— Товарищ лейтенант! — вдруг услышал рядом Крашенков. Он открыл глаза и увидел близко скуластое, с наплывшими веками и по-детски пухлыми губами лицо санинструктора.

— А?

— Подозрение есть, — опасливо взглянув на дверь, сообщил Рябов.

— Подозрение? Какое?

— Чует мое сердце, неспроста она приходит, когда мы спать ложимся…

Крашенков хмыкнул:

— Ну, на взаимность у нас ей рассчитывать нечего. По крайней мере у меня…

Рябов на мгновенье задумался. Когда смысл последних слов дошел до него, он досадливо махнул рукой:

— Да ну вас! С вами нельзя всерьез разговаривать!

— Ну, если не это, — позевывая и поправляя одеяло, произнес Крашенков, — тогда остается предположить, что она действует по заданию фашистского командования. Пытается разведать систему обороны, которую мы занимаем в наших постелях.

— Вам все шуточки…

Рябов взял со скамейки автомат. Заменил диск. Щелкнул предохранителем. Положил оружие рядом с носилками.

Крашенков закрыл глаза. Все остальное он слышал сквозь подступающую дремоту. Вот старшина, шлепая босыми ногами по земляному полу, прошелся по комнате. К двери, чтобы запереть ее на крючок. К столу, чтобы погасить свет. Громко затрещало полотно носилок. Чтобы выдержать такого черта, нужно по крайней мере листовое железо. Еще ночь-другая — и его зад встретится с полом. Интересно, устранит ли он эту угрозу заблаговременно или отнесется к ней как к неизбежному злу? Так же как к тесным сапогам и влажным портянкам?..

Засыпая, Крашенков думал о многом. Мысли путались, повторялись. Но одна из них возвращалась чаще других. А может быть, и нет здесь бандитов, которыми их пугали? Мало ли кому это померещилось. Во всяком случае, уже четыре дня, как они сюда переехали, и ничего подозрительного… Тихое, очень тихое село…

— Товарищ лейтенант, вставайте!..

Крашенков попробовал было поднять тяжелую ото сна голову и тут же опустил ее…

И снова машина трогается… Он лежит на самой верхотуре — один на один с небом и солнцем. Ему так хорошо, так уютно, что он всю дорогу блаженно улыбается. Он чувствует, что это выражение сохраняется на лице даже тогда, когда он дремлет. Как бы то ни было, он просыпается в том своем сне с уже готовой блаженной улыбкой. Ему и в самом деле лучше, чем остальным. Кто бы мог подумать, что здесь, высоко на тюках, покрытых негнущимся брезентом и туго стянутых веревками, найдется местечко, которое стоит всех кабин на свете… Боже, как хорошо! Над ним между зелеными берегами бездонное голубое небо. Из-за верхушек сосен опять выскакивает солнце. Уже много часов оно играет с ним в жмурки. Он улыбается, он знает, куда оно прячется, где его искать. Но ему не хочется никаких усилий. Он боится нарушить то удивительное состояние покоя и полета одновременно, в котором сейчас пребывает…

А голос все настойчивее и настойчивее требует:

— Товарищ лейтенант, вставайте!

Но он лежит не двигаясь. Он уверен, что зовут не его: мало ли на фронте лейтенантов? И тут он узнает голос своего санинструктора. Откуда здесь Рябов? Ведь он должен быть в санчасти…

Крашенков пытается приподняться, посмотреть, где старшина — это еще во сне, — и не может — это уже наяву…

На подушке, у самого его носа, суетился зайчик. Четвертое утро он появлялся на этом месте — ранний вестник дня.

— Товарищ лейтенант! А товарищ лейтенант!

Вот так всегда: не дают поспать.

— А? — тихо и жалобно отозвался Крашенков.

— Больной пришел. Из местных.

— Прими его сам…

— Он говорит, что нужен лекарь.

— Ну и скажи ему, что ты лекарь.

— Да он знает, что я санинструктор!

— Что там у него?

— Говорит, с животом что-то. Только я не разобрал. То ли у него, то ли еще у кого-то…

— Ладно, — прогоняя остатки сна, сказал Крашенков. — Сейчас встану… А где больной?

— Во дворе…

Через некоторое время одетый и умытый Крашенков вышел из хаты. На бревне сидел старик в выгоревшем на солнце немецком солдатском френче и латаных-перелатаных крестьянских портках, в самодельных тапочках на босу ногу. При виде лейтенанта он встал и поклонился: