Яков Липкович - И нет этому конца

В любом случае ему пора вернуться…

Но если он не приведет врача и мальчуган умрет, мне останется одно…

Многое может простить себе человек. Многое, но не все. Я вспомнил старшего лейтенанта Егуличева, красивого, самоуверенного парня, любимца всей бригады. В бою под Тихоновкой он все свои три танка сгоряча загнал на минное поле. Из двенадцати человек в живых остались двое — сам Егуличев и его заряжающий. У сержанта была перебита нога, содрана кожа с затылка. Старший лейтенант перевязал раненого, перетащил его на шоссе и только после этого, отойдя в сторонку, застрелился. Я не помню, чтобы Егуличева кто-нибудь осудил за самоубийство. Наверно, на его месте многие поступили бы так же. Я давно понял, что самый строгий судья над человеком он сам…

— Капитан идет! — Майор стоял у второго окна на кухне, и ему было лучше видно.

— Один?

— Один…

Капитан, увидев нас в окне, удрученно развел руками. Не нашел. Неторопливо — куда теперь спешить? — поднялся на крыльцо…

Вот и все. Как только умрет мальчуган, умру и я. Под каким-нибудь предлогом выйду во двор и спущу курок…

Капитан виновато оправдывался:

— Честное слово, обошел все дома. Санинструктор, правда, встретился…

Изо рта у него вылетал пар. Мы и не заметили, что за ночь остыла печь и в избе было довольно холодно…

На той половине все так же убивалась, причитала хозяйка.

— Пора ехать! — проговорил майор.

— Да, пора, — отводя взгляд в сторону, согласился капитан.

Я даже не шевельнулся…

Мальчик умер через несколько минут. Сделал два-три усталых вздоха и затих. Я вышел в сени. Но мои попутчики, заподозрив неладное, бросились за мной вслед и отобрали оружие…

После войны я стал детским врачом. Пожалуй, это единственное, что я не мог не сделать, даже если бы очень захотел. У меня могли быть другая жена, другие дети, я мог жить в другом городе, мог совершить массу поступков, которых по разным причинам и соображениям не совершил. И только одно не ушло бы от меня — это мое призвание, моя специальность. Я должен был стать детским врачом, хорошим детским врачом, и я стал им.

Да, треть века прошло с того времени, когда люди с необыкновенной легкостью убивали друг друга. Уже целое поколение успело появиться на свет, прожить больше половины отпущенного ему срока и, породив себе смену, само задуматься о быстротечности человеческой жизни.

Чего только ни повидал я с тех пор — и хорошего, и плохого, но та ночь, определившая мою жизнь, помнится вся — от первой до последней минуты, как будто она прошла вчера, всего несколько часов назад…

Ваня лежал в дальнем углу палаты и молча из темноты смотрел на меня. И, конечно, видел все. Что-что, а зрение у него как у кошки.

Он был ранен в живот, и спасти его могла только срочная операция, которую у нас, в медсанвзводе, обычно не делали. Везти его также было опасно.

Командир медсанвзвода обвела взглядом комнату и повернула обратно. Я догнал ее и, страшась отказа, сказал:

— Я возьму Долгова!

— Долгова? — переспросила она и, подумав, согласилась: — Ну что ж, берите…

Я побежал отдавать распоряжения.

Во дворе было черно, хоть глаз выколи. Где-то у кладбища по-прежнему перестреливались автоматчики. В противоположной стороне отрывисто стучал пулемет. То там, то здесь пощелкивали одиночные винтовочные выстрелы…

Наше наступление выдохлось. Пройдя с боями немалое расстояние от Вислы до Нейсе и потеряв почти половину боевой техники, наш танковый корпус последним усилием захватил город Лауцен и неожиданно оказался лицом к лицу со свежими немецкими дивизиями, срочно переброшенными сюда с Западного фронта. Силы были настолько неравны, что уже в первые два дня гитлеровцам удалось уничтожить больше половины оставшихся «тридцатьчетверок» и почти окружить наше соединение. Лишь одна-единственная дорога, по которой мне сейчас предстояло везти раненых в госпиталь, связывала остатки корпуса с куда-то вдруг исчезнувшими и притихшими тылами. Если бы не она, эта дорога, упорно обороняемая горсткой гвардейцев, окружение можно было бы считать полным…

Ко мне подбежал санитар.

— Товарищ лейтенант! Вас просят зайти товарищ майор!

Чего ему еще надо?

Я взбежал по лестнице в дом. Осторожно ступая между ранеными, которыми были забиты все коридоры и проходы, с трудом добрался до кабинета начсанбрига.

В комнате стоял полумрак. Лишь слабо светил огарок свечи на тумбочке — подальше от затемненных окон. Начсанбриг ждал меня. Теперь он походил на настоящего окруженца. Лицо заросло бородой, глаза воспалены.

— Товарищ майор! Вы вызывали меня?

— Да… Так вот. Все-таки постарайтесь затемно сделать кроме этого еще один рейс.

— Есть!

— Мы должны вывезти больше раненых…

Этого он мог бы и не говорить. Мы ведь только и думали о том, как бы отправить побольше раненых: немцы в любую минуту могли ворваться в Лауцен. Между тем в нашем распоряжении осталась одна санитарная машина. Вторая «санитарка» была в упор расстреляна немецким танком при попытке проскочить по дороге. Третья машина — огромный «стударь», выделенный командованием в помощь медсанвзводу, ушел с ранеными еще утром и до сих пор не возвращался. А раненые все прибывали и прибывали…

— Разрешите выполнять?

— Да, — не глядя на меня, ответил он…

Санитары быстро погрузили раненых. В том, что командир медсанвзвода отбирала только сидячих, был свой нехитрый расчет: поместить как можно больше людей. Ваня был единственный лежачий. Когда носилки с ним уже были в «санитарке», командир медсанвзвода вдруг сказала:

— Давайте лучше оставим вашего друга.

— Почему? — Я ухватился за носилки, которые санитары уже начали вытаскивать из машины.

— Можете не довезти. Ведь вы же будете гнать, а его надо везти осторожно, не трясти. А вместо него мы двоих сидячих поместим.

— Товарищ капитан! — взмолился я. — Разрешите мне взять Долгова…

— Ну, смотрите, — проговорила она, и носилки снова въехали в кузов. Несмотря на темноту, я заметил в лице Вани какую-то настороженность, странную скованность, словно он только что начал постигать что-то очень и очень важное для себя. Смутная тревога охватила меня. Я заглянул в глубь кузова и в свете зажженной кем-то спички отчетливо увидел напряженное лицо друга. Сердце у меня сжалось…

Путь от центра Лауцена, где находился медсанвзвод, до начала простреливаемой дороги был короток: только сели в машину, развернулись, немного проехали — и вот уже оказались у последнего дома, за которым, кроме густой черноты, ничего не было…

— Стой! Стой!

Нам наперерез бросились какие-то солдаты.

Шофер резко затормозил.