Андрей Молчанов - Новый год в октябре: роман, повесть

Был я в гараже, сидел в яме, разбираясь в болезнях своей гнилухи, когда подкатил Михаил в новорожденной, только-только с завода, интуристовской «Волге» — клыкастой, чистенькой, асфальтового цвета; я перекосился, сравнив эту конфетку со своим аппаратом. Из машины вышла девица в невзрачном пальтишке, розовой вязаной шапочке, очочках, с золотушным, испещренным родинками лицом.

— Моя невеста, — представил Михаил. — Нина. — И я пожал ее костлявую, птичью лапку.

Была она серьезна, деловита, причем настолько, что сразу представилось: служит, наверное, в бухгалтерии какого-нибудь бумагоуничтожающего ведомства, работу свою воспринимает всерьез и всем в этом мире довольна. Тоскливое, короче, впечатление. Мымра. Вот парадокс, кстати! Мишка — неглупый, жизнерадостный малый, и выбрал такое горе от ума. Пойми душу человеческую и тайну любви. Да, еще. Когда ручку ее пожимал, вдруг понял, что так же, как она не нравится мне, я не нравлюсь ей. Вообще-то закон: если неприятен тебе человек, значит, он от тебя тоже не в восторге.

Нина эта, вжав головенку в воротничок кошачий, как цуцик торчала в «Волге» и читала книженцию, а мы с Михаилом производили в гараже осмотр моего тарантаса.

— Чтобы сию автомобилю в люди вывести, — заключил Михаил, — год отдай. Считай, документы купил. Хотя, конечно… Машина в отличие от скрипки Страдивари со временем ценности не приобретает…

Он был в новенькой дубленке с белым, как цыплячий пух, воротником, при галстуке, джемпере и в черных диагоналевых брюках. Рожа его цвела от счастья, любви, надежд, преуспевания, и вихры златые курчавились из-под бобровой шапки.

Я — в грязной спецовке, с руками как у негра, присел на верстак. Закурил. И выдал неторопливо идейку. Мишка слушал, тускнея взором.

— Обалдел? — спросил он с презрением. — Знаешь, как это называется?

— Закон оскорбим, да? — усмехнулся я. — Тайное хищение! Ужас какой! А знаешь, как называются операции с иконками и с денежками, где старичок в буклях? Там, в кодексе, за такое на всю катушку предусмотрено. Конечно, с иконками — не марко, тут мы благородные жулики, а там — грабители, шпана, но суть-то одна. — Я говорил, а сам диву давался, познавая с каждым словом, что мы всамделишные, натуральные преступники. И, с позиции государственности, — опаснейшие, вероятно, элементы, учитывая наш криминальный потенциал. А раньше не доходило почему-то. — Затем так, — вещал я. — Устраиваю тебе квартирку. За дело подобного рода надо отстегивать. И будь здоров сколько. Но это — мой вопрос. Так что помощь твоя финансово компенсируема.

Это был аргумент. Физиономия Михаила обмякла. Настроение я ему, конечно, подпортил.

— Ну, подумаем, — сказал он, переминаясь в новых, как из пластмассы отлитых, башмаках. — Но если накроет ГАИ, я ни при чем, учти.

— Мы есть джентльмен! — вспомнил я Кэмпбэлла, а вслед за тем зону, которую видел однажды из окна поезда: серый деревянный забор, рогатки сигнализации в шишечках изоляторов, нити колючей проволоки, ряды беленых бараков… И жуть взяла. На миг осекся. Может, на фиг? «Волги» эти, блатные квартиры, модные видео и аудио системы… Нет, что-то зудело, талдычило: ты везучий, прорвешься. И я покорно отдался водовороту судьбы — куда выкинет, там и будем… Смутно, конечно, понимал, что люди за этим забором и проволочными ограждениями думали то же самое, но… я же везучий! И потом — каждому всегда кажется, что он не каждый…

Гаражик, в смысле дверь, мы уговорили в момент: лом — и проблема с замками разрешилась в течение секунд.

Вошли. Пыльная, настоявшаяся духота. Расплывчатый кружок света от фонаря маленькой луной проплыл по зачехленной «Волге», метнулся по стенам: стеллажи, на них — покрышки, канистры, банки с автокосметикой…

Мишка прикрыл дверь и погасил фонарь. Миг темноты. Меня от макушки до пяток как током пробрала дрожь. Это было настоящее преступление — откровенное и дерзкое. Как безумие или сон.

Замок у машины оказался хитрым: пришлось курочить окантовку, вскрывать ветровичок и уж после, изнутри нащупав ручку, открыть дверь. Работали мы, как полагается, в перчатках. Я был мокрый насквозь от тихого ужаса и напряжения.

— Открой капот, — просипел Михаил из темноты. Он то и дело гасил фонарь со страху.

Я нащупал скобу привода, нажал на нее, как на гашетку, и тут раздался страшенный грохот, будто упал комод. Обезумев, я вывалился из салона, став на карачки. Замер, ощущая, как по лбу прохладными червяками ползут струйки пота.

Секунду стояла какая-то библиотечная тишина.

— В яму… сука, — донесся сдавленный болью голос товарища.

Мишка, поднимая капот, сверзился в смотровую яму.

— Ты… в порядке? — пролепетал я.

— Фонарь… — Он искал фонарь.

Вскоре внизу замерцал свет. Михаил, кряхтя, выпростался из-под брюха машины. Сел на корточки, спиной упершись в боковину бампера. Отдышался. Тихо, истерически хохотнул, качнув головой.

— Ничего, старик, — сказал я, справляясь с испугом. — Сядешь как-нибудь после душа, кафеля и полотенец напротив шикарного цветного телека в новой квартире, нальешь в высокий бокал мартини, обнимешь жену-красавицу…. И вспомнятся страдания, и решится, что было за что.

Мишка безмолвствовал. Я понимал: сейчас перед нами обоими стоял один и тот же вопрос: может, уйти? — но понимал и то, что вопроса этого никто не задаст вслух — поздно уходить.

— Если еще руль на замке, тогда… — сделал я попытку к отступлению.

Михаил навел фонарь на руль. Замок зажигания нас поразил: хозяин, вероятно, был полный кретин: поставить на двери черт знает что, превратив ее буквально в сейф, а к зажиганию подвести хлипкий, разболтанный замочек от горбатого «газика» времен моего отрочества.

— Замок-то! — озаряясь улыбкой, возликовал Михаил. — Гвоздем включим, копейкой, ядрена вошь! Аккумулятор ставь! Живо!

Я вытащил старый усопший аккумулятор, подернутый паутиной, вставил наш. Затянул клеммы. Подкачал бензин. Тосол был в норме, масло — по уровню. Шепнул Мишке, склонившись над двигателем:

— Давай! Пуск!

Тот торжественно вздохнул.

Я приготовился к глухому стрекоту стартера, первой вспышке в цилиндрах, тупо уставившись на неподвижный пока винт вентилятора.

Послышался лязг и одновременно с ним — такой звук, будто пырнули ножом мешок с крупой.

— Чего… там? — осторожно спросил я, светя фонарем на лобовое стекло.

Мишка вращал влажно блестевшими, изумленными глазами и страдальчески сопел. Рука его была словно приклеена к замку. Я заглянул в салон и чуть не потерял сознание… Бледную, конопатую Мишкину руку держали, сомкнувшись на ней, огромные, хищно отливающие голубым металлом щипцы. Кровь черными тяжеленными каплями медленно выступала из-под проткнувшей запястье стали и извилисто текла по белым, как гипсовым, пальцам, мертво державшим новенькую, девственно блистающую копейку.