Андрей Молчанов - Новый год в октябре: роман, повесть

Вот так да. А я надеялся… Но отказать шефу теперь невозможно, неправильно поймет. Или Козла послать отрабатывать с этим Эдиком свою новую должность? Нет, Козел не механик, он — теоретик… Эх! Как же опасны твердые обещания! Влип. А, отовремся! Умер мастер. Хотите — идите, воскрешайте. Точка. Займемся делами. Дела — это передачка. И опять туго с афоризмами. Сочиняю: любое добро наносит урон Злу. Нет, фраза для бумаги, а не для эфира. А ведь ничего так залепил… В смысле идеи. Жаль.

Раздражаюсь. Обрыдло! Передачки, передачки… А может, написать стихотворение? Прямо сейчас. Пересилить себя, заставить и написать. А, телефон! Привычно выдергиваю вилку из розетки.

Ну-с, стихотворение. О чем? Сижу, глядя в окно на «жигуль». А здорово ведь ребята покрасили, в ноль… Сумятица образов, воспоминаний и, наконец, ощущение находки… Легкое, как прикосновение крыльев — беззвучных, мягким дуновением скользнувших возле виска и тут же пропавших, растаявших… Завороженно смотрю в детство: июльский теплый лес, пыльная дорога, бирюзовое поле овса; раздвигая хлесткие ветки елок, выхожу на луг; стрекотание жизни в травах, лиловые грозди колокольчиков, парной запах хвои, цветов; рыжая россыпь лисичек в ветхой прошлогодней листве; пирамиды муравейников; я упоен этой подлинной зеленой жизнью и вдруг — внезапный, отрезвляющий диссонанс: туша мертвой коровы, разлагающаяся на пожелтелом от зловония пятаке травы…

Ничего сюжетик. Так. Э… «Шел я…» Фу-ты… «…лесом, видел беса, бес картошечку варил. Котелок на член повесил, а из зада дым валил»… Э… так. «Лес, Влаги, жизни исполненный…» Не то, не то! Стоп. Не описывать же дохлую корову? Ну гадость, что дальше? А потом — корова. Ладно бы лось какой. А может, убитый герой? Занесло, идиота! «Все живое прекрасно, и все мертвое чуждо живому…» Так-так, дружище… «Лес. И луг, И небес синева…» Понятно, синева, не серобуромалиновость. На фиг! Займемся передачкой. Корова… Деятель!

А что, если прозу? Не сию минуту, ясное дело, но иметь в виду? Пусть сатирическую. Но не фельетонную, а истинную, большую. Чтобы была жизнь, но не карикатурная, не условная, а такая, как есть, — с живыми, дышащими, страдающими людьми, без потуг на гротеск, а уж если и гротеск, то с амплитудой безмерной, уродливо и фантасмагорически расплывающейся… А могу я действительно написать что-либо стоящее? Вот о своей жизни разве что? Без прикрас. Телеграфным стилем.

Задумываюсь. Идея поначалу кажется ослепительной: о, это был бы роман века! — но потом как-то меркнет… Сама собой.

Я беру перо и вывожу очередную строчку передачки. Внезапно, чуть ли не до слез расстраиваюсь. Все не так! Хочу в небеса, а ползаю червяком. Не выйдет из меня ни поэта, ни прозаика. И должность ответственного секретаря, по-моему, замечательная должность! А в нашей редакции, где завотделами — люди серьезные и каждое слово вымеривают сто раз, то и читать разучишься, все равно до пенсии с этим недостатком досидишь и не допрет никто, а в случае чего и главный надо мной, и замы… Институт вот закончу…

В унылом кружении этих мыслей прибываю домой. Сын в детском саду, тесть на работе, жена тоже — она у меня хирург, режет сейчас небось вовсю… Теща, по случаю пенсионного возраста, слоняется из угла в угол и беспрерывно пользуется благом телефона. Делюсь с ней успехом продвижения по службе. Сдержанно поздравляет.

Сажусь за стол. И тут же вскакиваю. Везде столы! Дома, в редакции… Эх, не сидится на месте, не радуется… А причина — любовь. Теперь точно знаю, что любовь, и не менее точно, что блажь это, а не любовь. У нее — свое, у меня — свое, а то, что было на квартире у Игоря, — дурной сон. Все как-то внезапно, грязно, будто оба делали гнусность, знали, что делаем именно ее, и торопились сделать поскорее, чтобы поскорее расстаться. Да разве это любовь? Собачья свадьба. Или повинны жесткие обстоятельства быта? Нет… Любить мы не умеем, наверное. Либо не научились, либо разучились, либо просто времени на такую роскошь не хватает…

Звонить ей я не в состоянии. Да и что сказать? Воспоминания у нее от этого рандеву тоже не лучшие, но если я скорблю за обоих, то меня ее воображение рисует в однозначном варианте: хитрой, развратной скотиной. И правильно рисует!

Не обедал. Хочу сказать теще, что не обедал, но теща улеглась на кровать и млеет как мумия, с головой укутавшись в плед, — то ли дремлет, то ли усекла, что меня надо накормить, и притворяется, что дремлет. Она готовить не любит, и это дело предоставляет жене, то бишь дочери. У тещи, между прочим, существует любимая поговорочка: мол, настоящая женщина должна уметь сделать из ничего винегрет, шляпку и скандал. Шляпку она действительно в состоянии, она на них помешана — все шьет и шьет, как в ателье, и барахла у нее — два шкафа доверху; насчет скандалов вообще без проблем, как дышать, а вот винегрет от нее не дождешься.

Холодильник набит полуфабрикатами, но так, чтобы разогреть и поесть, — ничего. Начинаю готовить суп. На семью. Благое намерение. И имеется к тому же все. Куриная крупная нога, морковь, бородавчатая картошка. Когда варево закипает, вспоминаю о соли. Соли нет. Вечно какая-нибудь сволочная мелочишка испакостит все большое благородное дело.

Отправляюсь за солью в магазин. В универсам. Неологизм, ха-ха.

Покупаю брикет соли, иду сквозь толпу к кассе и вдруг — ее глаза. Прямо передо мной. Заслоняют все. Обмираю, как на краю бездны. Затем выдавливаю из себя улыбочку: что, дескать, делаешь тут, в универсаме? Жратву, дескать, покупаю, такие заботы. Ну, вроде и разбежались. Тем паче вижу: неприятна для нее эта встреча, вижу надменную отчужденность в серых больших глазах ее, оттененных от матовой бледности лица синяками усталости, бессонницы… слез? Последнее пугливо увязываю со своей персоной. Или враки, чего там расстраиваться? Значит, разбежались? Нет. Не могу. Хожу за ней дураком со своей солью, смотрю, как она берет сок, сыр, молоко, помогаю укладывать все это в сумку; после секундного замешательства принять помощь она соглашается, но не сказать, чтобы с охотой… Народ реагирует. Обращает внимание. На меня, конечно, никакого, все — на нее, но мне приятно. Такая женщина… Может, думают, муж… Счастливчик, думают, — такую бабу отхватил! Да, муж у нее счастливчик, везет некоторым. А вдруг и воет от нее, кто знает? Вот бы потолковать по душам.

У входа я сумку забираю. Она пытается спорить и даже «выкает», но тут поскальзывается на ступеньках, я подхватываю ее за талию и целую. Прямо на улице. Что будет? Стылое, убийственное презрение. Но я не смущен, и взгляд мой строг. Я кладу ее руку себе под локоть, в тот же момент чувствуя, как сопротивление в ней уступает безразличной покорности, будто лопнула перетянутая струна и там, где она тянулась, — пустота. Провожаю ее домой. Идем молча. Рука ее мертва, лицо отрешенно…