Андрей Молчанов - Новый год в октябре: роман, повесть

Меня пробирает дрожь, я возбужден до ломоты в зубах. Я люблю эту женщину, люблю, и, видимо, свела нас судьба не понарошку, а категорически всерьез, и чем-то это кончится. И может, плачевно кончится, но отчаянный восторг охватывает меня, и как глоток штормового ветра, хлестнувшего в лицо, я пронзительно-сладко ощущаю: это жизнь!

Вхожу с ней в подъезд. Она противится, но я вхожу. И, обняв, целую вновь. С мороза щека ее пахнет дымом костра.

— Послушайте, — говорит она низким, срывающимся от бессилия голосом. — Вы… негодяй! Да не мучьте же вы меня! — вырывается у нее каким-то иступленным плачем, она с силой выхватывает у меня сумку и бежит по лестнице вверх.

Направляюсь домой. Мне хорошо, очень хорошо. Я все понял. Я обязан заставить ее стать моей женой. И я добьюсь ее, потому что она — то, что искал и чего не доставало всю жизнь.

Дверь открывается, и сразу — три лица. Возбужденное, беспечное — сына; в глубине комнаты — мрачное, с отяжелевшими скулами — тещи, и прямо передо мной — жены. Лицо нормальное, но глаза — два нацеленных в меня штыка.

— Ну, милый муженек, — воркует супруга райским голосочком, — где был?

— За солью… — Тут я сознаю, что соль осталась в сумке…

Хлоп! С удивлением доходит, что это пощечина, шапка валяется у меня под ногами, я поднимаю ее, отмечая, как с жены на меня и обратно путешествует изумленный взор сына Коленьки.

— Нацеловался с актрисочкой своей?! — звучит голос супруги уже с дьявольским торжеством. — А распинался… я тебе не изменяю, я то, я сё, ты для меня…

— Успокойся, Аллочка, милая, — утешает теща, уводя рыдающую супругу и крича мне, что всегда знала: я мерзавец, бабник и так далее.

Я снимаю пальто и скрываюсь в своей комнате. Сажусь за стол. Ну, ничего. Сцена. Бывает. Потом — застукали, так уж было с кем-то. Меня и уважать можно.

Нет, конечно, сидеть так — китайская пытка. Я срываюсь с места и оказываюсь перед тещей и стонущей во всхлипах женой.

— Я же в знак приветствия! — говорю я. — Подумаешь!

— Ты знаешь… гвоздей в гитару не забивай! Ты с ней из магазина выходил, в знак приветствия! — доносится злобно сквозь злые слезы, а теща начинает орать так, что я невольно ретируюсь в свои апартаменты. К Козлу, что ли, податься? Ну, это вообще будет конец света… Терпи, брат. Замри, как клоп, и терпи. А может, и пусть он будет, этот конец света? Нет… А почему нет? Тьфу, не мужик я, а… Чего бояться? Почему в своей жизни я не совершил ни одного поступка как такового? Почему всегда по течению, почему?!

Ладонью уперевшись в лоб, вспоминаю самое отрадное из всего прожитого: я, холостой, убываю с делегацией журналистов в Берлин, где прохлаждаюсь две недельки, приятно развлекаюсь, познавая мир и радуясь пестроте бытия человеческого. Были же деньки! Что бы только не отдал за подобное в настоящий момент! Вот стану, может, знаменитым поэтом, тогда и поезжу… У знаменитых на сей счет без проблем. И с женами, и с квартирами меньше затруднений. Меняют их, как носки. А жизнь — вечный праздник.

— Пап…

Вижу перед собой сына Коленьку. Уже вечер. Жена поехала плакаться к подруге, тем более еще вчера к ней собиралась. Тесть болтается на работе, он обычно до полуночи там торчит — то ли в работу влюбленный, то ли теща заела, жена то есть…

— Пап, — говорит Коленька с сочувствием. — Достань книжку. Где сказки. Она высоко, я не умею…

Книжка в полках, а полки в комнате, где теща.

— Там… бабушка, — говорю я.

— Она спит, уже храпит, я слышал, — уверенно отвечает он.

Меня захлестывает нежность. Я прижимаю мальчика к груди, дышу запахом его волос — прекрасным, детским, пшеничным, родным, и мы сидим так долго-долго. И чем дольше, тем более я не понимаю, как найду в себе решимость расстаться с ним, да и с этой семьей, домом… А что, если все остальное — неправда, вздор? Что, если вина во мне, и надо что-то изжить в существе своем, и тогда мир станет другим и все, что плохо сейчас, что мучает, будет…

Ложь. Ничего не будет. Просто я слабак. И часто из-за того, что слабак, — трус и подлец. Тряпка, в общем. Есть такая форма существования материи.

Четыре часа утра. За окнами — промозглое ненастье мартовской ночи, бухает ветер в затекшие льдом стекла, а в запотевшей черноте их зеркал, искрящейся городскими огнями, — блеклое отражение квартиры и суеты наших сборов: муж на два месяца уезжает на съемки за границу. Повезло.

Зов сигнала такси, затягиваем ремнями пузо чемодана, обмениваемся рассеянными поцелуями, и вот уже хлопает внизу дверь лифта, стихает вдали гуд мотора… Одна. Брожу по комнатам. Потом сажусь в кресло и засыпаю до первого телефонного звонка. Снимаю трубку. Сначала там чихают, а затем сдавленным голосом просят меня.

— Я, — говорю я.

Оказывается, корреспондент. Хочет взять интервью. Газета та, где работает Володя. Интервью эти бывали уже неоднократно, глупейшее занятие для обеих сторон, но не уважить журналиста не могу: очень уж распинается, да и почему бы не потратить часть свободного времени на собственную рекламу? Соглашаюсь.

Дома жуткий развал, и ликвидировать его ради корреспондента как-то не жаждется. Договариваемся о встрече возле метро за полтора часа до начала спектакля. Полчаса — чтобы дойти до театра, и час — для неторопливой беседы за кулисами. Кажется, вполне достаточно.

Опускаю трубу, и тут же — второй звонок. Володя. Вся поджимаюсь. И такая тоска наваливается… Столько в этом человеке силы и напора, что возникает унизительное ощущение, будто ты — марионетка. Говорит, надо встретиться, и, не успеваю я собраться с мыслями для тактичного отказа, заявляет: жду после спектакля у служебного входа-выхода. Отбой.

Озноб пробирает — слишком далеко все зашло, и, если по слабости моей зайдет еще дальше, — погибну. Нутром чувствую: намерения у него серьезные до опасного, но поддаться его воле — дать столкнуть себя в пропасть. Два бракосочетания были, достаточно. А появление любовника у жены мой муж категорически не заслуживает. А поэтому… с Володей увидеться надо, и надо сказать, чтобы впредь на мой счет не обольщался. Вот так. И пора обзаводиться детьми — подобные ситуации исчерпаются немедленно. Где только взять время на детей? Да, времени на них нет. Но потом время уйдет… Смотри!

Вновь гуляю по квартире, слушаю магнитофон, кручусь у зеркала — благо, сегодня нет репетиции. День таким образом проходит. Вхолостую. Ну, ничего. Как оправдание дневного безделья — плотная программа вечера. Два свидания и спектакль.

Вылезаю из душной норы метрополитена, и тотчас ко мне подходит интервьюер. Ну и глаза… Сталь, бритвы точеные. И сухощавое, жесткое лицо кажется потому раздраженным, напряженно-злым, но говорит мягко, приветливо: