Андрей Молчанов - Новый год в октябре: роман, повесть

— Да ты… с ума сошел! — Тот развел руками и, подогнув колени, даже присел.

— Ты со мной? — Прошин убрал руку. — Поезд стоит…

Сергей не отвечал.

— Иди, — сказал Прошин.

Он представил себе дальнейший день: в лаборатории сегодня не появиться — стыдно; в кабинете сидеть — хуже нет. А вечером? Квартира обрыдла. Таньку позвать? Надоела. К Полякову поехать? А там что? Смаковать шахеры-махеры, давать осторожные обещания в партнерстве и понимать, как же они с Поляковым удручающе одинаковы? А то, в чем они разные — обсуждать надо с иными собеседниками. Но их нет и не будет. Те, иные, либо враги, либо чужие просто…

Одолевало одиночество.

Он валялся на тахте и, положив телефон на живот, названивал всем знакомым подряд. В квартире было настолько тихо и скучно, что если бы кто заглянул к нему и хотя бы молча посидел рядом, то и это он бы воспринял за счастье. Но либо длинные, зовущие гудки оставались безответными, либо на них откликались, но выяснялась занятость очередного абонента семейными заботами — так или иначе, желания навестить его не изъявлял никто. А вечер с каждой минутой становился все тягостнее и тягостнее…

По телевизору не передавали ничего стоящего, все книги из своей библиотеки он давно прочитал и перечитал, а к валявшейся на столе диссертации было лень прикоснуться, хотя понимал: надо! — время идет… Но не хотелось. Диссертация чем-то напоминала школьное домашнее задание: не сделаешь — жди черного лебедя в дневничке (а дневничок-то сейчас иной, листика из него не выдернешь!), но, право, так неохота… Подумалось: а может, чем маяться так, одеться, сесть в машину и порулить по городу? Но за окном сыпалась изморозь, выл ветер, пригибая непослушные верхушки деревьев, и подобная затея показалась ему диковатой.

Занятие, однако, нашлось.

Взяв записную книжку, он принялся вычеркивать старые ненужные телефоны и адреса. Набралось их порядочно, работа спорилась, мелькали лица, воспоминания. Но на букве «И» случилась заминка. Ира. Поколебавшись, он черкнул по некогда бережно записанному имени и ровному ряду цифр; перо вцепилось в бумагу и порвало ее. Рассвирепев, он ожесточенно заелозил ручкой, замалевывая запись до дыры и… отметил с досадой: невольно, а телефончик да запомнился, затвердел в памяти…

«А если позвонить? — отрешенно листая последующие неотредактированные странички, думал он. — Но зачем возвращаться к пройденному? Возвращение к пройденному — суть оценки правильности жизни и рассмотрения ошибок, а отнюдь не повторения их… А это что за номер? Без имени…»

Механически он подвинул к себе телефон и снял трубку.

— Алло! Ал… Да говорите же!

— Это Алексей, — выпалил Прошин. Машинально он набрал какой-то номер и теперь силился угадать, кому из знакомых принадлежит голос.

— Алексей? Это какой?.. A-а! Это не тот, что тихой сапой ушмыгнул с Нового года и которого потом мы два часа искали?

— Тот, — бодро сказал Прошин, распознав личность собеседника. То ли журналист, то ли писатель. Муж парикмахерши. Как звать-то ее? Аня, что ли?

— Как супруга? — спросил он.

— Анна? — На том конце провода вздохнули. — Ничего… Развелись мы с ней. На прошлой неделе.

— Эх! — сказал Прошин. — А я уж собирался сделать себе прическу у мастера высокого полета.

— И сделай. У нее есть телефон, позвони. Давай продиктую…

Прошин, кривя губу в усмешке, записал…

— Хочешь, приезжай, — внезапно для себя предложил он, отыскав номер литератора и шваркнув по нему пером. — Ты, я вижу, недалече обитаешь? Отпразднуем свободу твою…

То ли журналист, то ли писатель с готовностью согласился. По его словам, он тоже сидел один и тоже скучал.

Опустив трубку, он с негодованием воззрился на себя в зеркало.

— Ну, ты и друг! — с изумлением воскликнул он. — Тяга к обществу, да? Все вас забыли, все нас бросили… Некому руку подать, некому спинку потереть… Тьфу, гостей ему, видишь ли, подавай! Как же… будут тебе гости! Заявится сейчас эта шкура, примется тут пьянствовать, разглагольствовать, а ты сиди и прикидывай, как бы его вытурить…

Со вздохом он вытащил из бара водку, бутылку сухого; соорудил закуску из солений и уже начавшей портиться и черстветь красной рыбы — пусть закусывает, чтоб не пропадало…

Явился приглашенный. Прошин озабоченно вспомнил, что напрочь забыл его имя. В книжке значилась только фамилия: Козловский.

— Ну, входи, — благодушно пригласил он. — Веселиться будем.

Сели за стол. Прошин глотнул холодной водки, забывшись, положил в рот кусок рыбы и, быстренько сбегав на кухню, где выплюнул его в помойку, вернулся.

— Да, нас, кажется, по отчеству одинаково величают, — непринужденно начал он. — Вячеславович? Или — путаю?

— Меня — Львович. Александр Львович, — жуя, ответил то ли писатель, то ли журналист.

Имя было выяснено, и разговор потек непринужденнее.

Александра Львовича слегка развезло, и он, откидывая назад длинные, спадающие неровной челкой на лоб волосы, повел речь о современной литературе, что-то восторженно цитируя, что-то мрачно осуждая… Прошин поддакивал. Собеседника он не слушал, но было весело…

— Я вообще-то печатаюсь много, — пояснял тот. — Рассказы, фельетоны… Исключительно в центральной прессе! Не читал?.. Козловский. Фамилия, безусловно, не из редких…

— Читал, и не раз, — льстиво успокоил его Прошин.

— Недавно выиграл литературный конкурс, — без логической связи продолжал литератор. — Лучший рассказ…

— Интересно, — равнодушно сказал Прошин. — Где мои очки?

«Хронический словесный понос, — поставил он мысленный диагноз. — Как все же раздражает профессионал, только и говорящий что о своей профессии! Представляю, сколько бы высидел тут этот тип, задолдонь я о формирующей гамма-оптике…»

— Я штучку одну сочинил сегодня… Хочешь, прочитаю? — предложил Саша, извлекая из кармана пиджака рукопись. — Вот, — сказал он, перелистывая три машинописные странички. — Называется «Щука». Название такое…

— О рыбалке? — рассеянно спросил Прошин.

— Дао какой рыбалке? — скривился Козловский.

— Ну, пардон, — сказал Прошин. — Слушаю вас.

Рассказец оказался из серии тех, что встречаются на последних страницах газет и журналов в «уголках юмора» — остреж по поводу бездельников, подпирающих готовые рухнуть прокуренные стены НИИ. После первых двух абзацев авторского декламирования Прошин ушел в свои мысли, из которых его вырвал напряженный вопрос: «Ну как?»

Пришлось отпустить пару благожелательных слов. Александра Львовича взвело. Он встал и, театрально заложив руки за спину, прошелся по комнате.

— А надо ли это все? — вдруг горько спросил он.

«Надо ли это все, — повторил Прошин про себя. — Н-да. Печально сознавать, что на однодневных твоих юморесках разделывают селедку, режут колбасу; оклеивают ими стены под обои…»