Андрей Молчанов - Новый год в октябре: роман, повесть

Он сел в машину, пустил движок, и тут ему невыносимо захотелось курить.

«По такому случаю можно», — решил он с иронией, но когда уже нащупал пачку сигарет в кармашке за спинкой сиденья, решил, что никаких поблажек! Столько натерпеться и разом из-за пустякового каприза все перечеркнуть? Нет. Он потерпит. И дело того стоит.

Проснулся Козловский в полдень, повинуясь давней своей привычке поздно ложиться и поздно вставать, ибо при дневном свете ему не писалось, и потому творческая его деятельность начиналась вечером, затягиваясь, как правило, до середины ночи. Далее, проснувшись, он собирался на работу: набивал портфель рукописями рассказов, фельетонов, сатирических миниатюр и отправлялся в скитания по редакциям, сценарным отделам киностудий, эстрадным мастерским, обедая и закупая продукты к ужину в тамошних буфетах. Подобный образ жизни его не смущал; напротив, он находил его единственно для себя приемлемым и возможным. Да и все было бы хорошо в жизни Александра Козловского, если бы в последние годы не начало глодать его неприятное осознание своей литературной посредственности. Писал он всегда добросовестно, с душой, получалось у него иной раз колко, остроумно, но слава… слава Козловского избегала. За публикациями его следили лишь друзья и знакомые, а в Союз писателей с тоненькой брошюркой, выпущенной год назад хилым тиражом, Александра не принимали. Он винил жанр, обязывающий к краткости изложения, ругал издательских боссов, не принимавших малогабаритный юмор и сатиру всерьез, хотя втайне и соглашался с ними: газетной прозе место в газете. А творить прозу негазетную Козловский не мог. Не умел. Не раз он пытался начать полотно масштабное, с клубком идей, с армией персонажей, но неизменно забрасывал его на четвертой-пятой странице — выходило не то… Он сбивался на игривый язык фельетона; герои рисовались водевильными, и прилепить к ним какие-либо чувства и страсти просто не удавалось. Иногда, зарядившись окрыляющим чувством прозы, навеянным хорошей книгой, он, отчаявшись, просто грубо подражал, но борьба со словом была по-прежнему безуспешна, и пока он бился над фразами, неуклюжими, по-ученически корявыми, начинала вызывать сомнение фабула. Козловский приходил в ярость, с размаху шмякал ручку о насмешливый лист бумаги и давился истеричными ругательствами. Тем дело и кончалось. Над собой он однажды пошутил так: «У него была мысль стать писателем. Других мыслей у него не было».

Первое, на чем остановился взгляд Козловского при пробуждении, были часы «Ролекс», тикавшие на прикроватной тумбочке. Вчер-ра, сразу же по приезде домой, он, холодея от восторга, примерил их, и сегодня предполагалось блеснуть обновкой перед редакционными пижонами.

Несколько раз вяло взмахнув руками, что означало у него физзарядку, Козловский отправился разогревать завтрак. О часах думалось разно: и как о подарке, и как о взятке… Но так или иначе, чувство неоплаченного счета осталось, взывая к его погашению. А до чего не хотелось плестись в это треклятое министерство, в институты… Но обещанное Козловский выполнял свято. Вторым планом он постигал, что берется за дело сложное, что за анализатором стоят какие-то люди и он втянут в хитросплетения неизвестных проблем и судеб, но старался уйти от этих раздумий, наметив себе простую и четкую программу: вести расследование исключительно в плане законности такой работы, не принимая ничью сторону. Сомнение, что его попросту используют, нет-нет да исподтишка закрадывалось, но тут Козловский думал так: верну в случае чего этот привлекательный механизм швейцарских мастеров и… на фиг!

Позавтракав, он вышел из дома. Влажный и теплый воздух пахнул ему в лицо. Шел первый весенний дождь. Вдоль бортиков тротуаров неслись, журча в сетках водосточных решеток, мутные шустрые ручейки. Израненный солнцем снег в черной, спекшейся коросте грязи отползал под стены домов и в подворотни, ища там последнее пристанище и открывая бурую неприветливость земли.

Козловский подтянул джинсы и залез в сырой троллейбус, проклиная предстоящие хлопоты, погоду и Прошина.

В редакции он вкратце, аргументами «пострадавшего» обрисовал ситуацию; там пожали плечами: мол, действуй, соберешь факты, тогда и начнем разговор, а пока-то чего? Естественно, «поручение», напечатанное на фирменном бланке, было подписано. Формулировалось оно так: «Редакция поручает корреспонденту Козловскому А.Л. организацию материалов, указывающих на нерациональное использование государственных средств, расходуемых НИИ при их совместных работах».

С «поручением» Козловский покатил к онкологам. Машина, запущенная им, завертелась, и он почувствовал себя в значительной степени увереннее и веселее.

В институте слегка занервничавший от появления журналиста директор сказал: дескать, да, предположение Соловьева еще должны подтвердить физики. А кто же еще? Вслед за тем он произнес красивую и длинную речь о том, что наука зиждется на эксперименте, и если бы существовала стопроцентная уверенность и вообще, то появление финансового договора, будьте уверены, не задержалось. От волнения он сбивался на разные научные словечки, и Козловский, понимавший его с пятого на десятое, был готов выразиться грубо от ощущения запутанности этого дела. Впрочем, одно, и наиважнейшее, он уяснил: сначала была версия. Потом на нее ухлопали силы и деньги. Значит, надо брать за шиворот тех, кто их ухлопал. Теперь он знал, что делать!

Из клиники отправился в министерство, на ходу сочиняя сатиру:

«Стояла осень. За окном бесился ветер, и, будто охваченная ужасом, листва бежала от него небольшими смерчиками вдоль мокрых улиц. Директор Бегунов с тоской рассматривал пейзаж раннего октября, не зная, чем бы ему заняться…»

«Нет, — подумал Саша. — Слишком уж я… того… Перехватил».

И тут дошло очевидное: никакой критической статьи не будет и быть не может. Все билось благородной идеей создания замечательной аппаратуры, и даже если идея не выдержала испытания сегодня, то выдержит завтра, и уж публичному оплеванию она никоим образом не подлежит. И сподобься он, Козловский, на такое, впоследствии себе подобной предвзятости не простит.

Кряхтя и стеная в душе, чувствуя себя наймитом, он все же добрался до министерства.

В приемной замминистра дремала на стульях огромная очередь жаждущих аудиенции. Изредка очередь вздрагивала от телефонных звонков, на которые отвечала секретарь Антонова — молоденькая усатая брюнетка с хищным личиком и выпуклыми скучными глазами.

— Вам что, гражданин? — вперев в Козловского пустой взгляд, вопросила она. — Вы кто, собственно?

— Я… из газеты, — произнес Саша очень вежливо и, подумав над формулировкой своей должности, изрек: — Фельетонист, — на что брюнетка настороженно искривила бровь и, усмехнувшись в усы, тут же исчезла за высоченной дверью, ведущей в кабинет начальства.