Андрей Молчанов - Новый год в октябре: роман, повесть

Только что отгремела первая весенняя гроза. В воздухе были разлиты ласковая дождевая прохлада и запахи пробуждающейся зелени, робким налетом подернувшей ветки деревьев. Лиловые, с розовыми прожилками червяки копошились в теплых лужах. Он постоял, вдыхая горький запах молодой березовой листвы, подумал о том, как незаметно промчалась зима, как вообще незаметен, ужасающе незаметен бег времени, и отправился в кабинет.

Сначала он хотел поговорить с Авдеевым. Эмоции остальных его не интересовали. Тот явился без промедления. Был он насторожен и хмур, будто заранее предчувствовал недоброе.

— Коля, — сказал Прошин с грустью. — Сядь… посиди.

— В чем дело?

— Вот, Коля… — Прошин бесцельно крутил на столе пузырек с чернилами. — Так вот и… живем. Сняли нашу тему. По приказу министра. Бегунов только что меня как обухом…

— А-на-ли-за-тор?! — Авдеев подскочил к Прошину. Нижняя челюсть у него дергалась. — Почему?! Я ведь…

— И медики от своей версии отказались, — горестно прибавил тот. — Представляешь, гады какие…

— Версия?! — Авдеев уже кричал. — Была версия! Я же нашел! Медики не знают! А ведь… это ты… — вдруг медленно произнес он. — Ты… меня заставил всех обмануть…

— Коля… — не на шутку перепугался Прошин, — зачем ты так? Я виноват, да! Но я же ради тебя… Это там… отменили! — Он указал в потолок. — Там-то смотрят с других позиций. С позиций плана, финансов…

— Я добьюсь. Сейчас к Бегунову… — Авдеев лихорадочно оправлял пиджак.

— Хочешь доказать, что ты гениальнее Глинского? — сощурил глаза Прошин. — Тогда опоздал. Заявление в загс уже подано… — И по изменившемуся лицу Авдеева понял: эта ложь решила в итоге все…

В кабинете стало тихо. Из коридора доносилось шарканье подметок, и кто-то, словно в насмешку, просвистел за дверью свадебный марш, прозвучавший в ушах Авдеева как марш похоронный…

— Почему я до сих пор на что-то надеюсь? — спросил он не то себя, не то Прошина. — Мне уже давно пора бы привыкнуть к этой непроходимой невезухе. А я? Кручусь, волнуюсь, все куда-то бегу, будто боюсь: обгонят… А не надо бежать. Того и обгоняют, кто бежит. А кто никуда не торопится, того не обгонит никто. Никто!

Прошин, исподлобья посматривающий на него, нервничал. Он понимал: достаточно Авдееву подняться этажом выше и зайти к Бегунову, все может мгновенно…

— Коля, — он интуитивно подыскивал слова, — у нас тебе ничего не пробить. Но я обещал. И обещание выполню. У меня есть товарищ в одном НИИ. Такой… Блат в аду и в Пентагоне. Он поможет тебе. Так что… дело не кончено. А вообще, старина, тебе надо забыть Наташу и уйти отсюда, — выпалил он напрямик. — Здесь ты ничего не добьешься.

— Да, — сказал Авдеев. — Здесь, да и везде… Ничего.

— Я сейчас позвоню этому человеку. — Прошин подвинул к себе телефон. — А ты пока иди в лабораторию, сообщи ребятам…

Когда Авдеев вышел, Прошин с ожесточением потер лоб и, сильно хлестнув себя по щеке ладонью, набрал номер Полякова.

— Привет, покровитель, — сказал он монотонно. — Как протекает ваша удивительная жизнь?

— Жизнь как у желудя, — прозвучал бодрый ответ. — Если сорвешься — какая-нибудь свинья обязательно съест. И никому не пожалуешься — вокруг одни дубы. Как хохма?

Прошин усмехнулся.

— Продай в газетку. Там юмор ценят. В рублях. И слушай другую хохму. Сегодня официально сняли тему. Но вышел конфуз: представляешь, один из моих парней нашел способ безошибочного определения злокачественных образований в организме. А теме — крышка!

— Не везет мужику.

— Еще как!.. Так у меня предложение — возьми парня к себе, а? Не прогадаешь. Прикинь — есть готовое решение. Отличная тема; в каком смысле, ты понимаешь. Дои ее — заработаешь и славу как руководитель, и все остальное… Ну?

— Слушай, парнишечка, а как в таком случае медики? Я без их благословения…

— Это я улажу, — сказал Прошин и вспомнил Татьяну. — Это… один момент…

— Решение не липа?

— По-моему, нет. В общем, мы договорились, да? Присылаю человека к тебе… Конечно, восстановить что-либо сложно. Но ведь и можно! Предъявишь решение, медики поддержат — и вперед! Пробьешься! С твоим-то весом… ха-ха. Престижное дело! Сунь начальству положительный результат, а после верти работой, как хочешь.

— Не учи отца, как детей… Лучше скажи: почему ты сам против такой престижной работы?

— Леня, — ответил Прошин серьезно. — По-моему, мы с тобой начали варить одну кашу. У меня цветное ТВ, у тебя — анализатор на интегралках… Добро пропадать не должно.

— А этот парень? Ты в нем… не нуждаешься? Только не ври…

— Старик, — сказал Прошин с грустью. — Тут глубоко личное дело. Да, этот парень здесь ни к чему. Он очень хороший, ты не думай… Но он не нужен мне…

И Прошин перекрестился.

Все майские праздники Авдеев провел дома, в своей узкой, темной комнатенке, служившей в былые времена не то чуланом, не то кладовкой, где ранее его соседи по коммуналке хранили тряпье, велосипеды и макулатуру. Теперь здесь стояла солдатская панцирная койка, комод, старенький телевизор, столик на железных ножках и две табуретки.

Он ходил из угла в угол, водил пальцем по пыли, припорошившей скудное убранство его жилища, рассеянно прислушивался к звяканью рюмок и шуму застолья за стенами, потом ложился на неразобранную кровать и, уткнувшись лицом в жесткую подушку, подолгу лежал так. Он жил словно оглушенный снотворным, и окружающее было однообразный, расплывчатый сон. И где-то в мути этого сна привиделся ему сон другой, настоящий. Снилось Авдееву детство. Заимка. Снегом занесенный сарай. Мохнатая лошаденка. Пар идет из ее чутких влажных ноздрей. Рядом дед — укладывает сено в дровни. Дед в валенках, куцей шапчонке; в седенькой его бородке, обметанной инеем, запутались золотистые спиченки соломин. Лицо у деда грустное, а взгляд задумчивый, пристальный, будто ищет он какие-то важные слова внуку, — но не тому белобрысому баловнику в наспех обрезанной шубейке, что вертится рядом, а другому, смотрящему на него из далекого далека, через длинные версты, через долгие тридцать лет. И вот уж первым словом дрогнули иссеченные шрамами и морщинами губы старика, но ускользнул сон. Опять комната. Глазеет телевизор в пустоту серым оконцем экрана. За стенами — тихо. Улеглась пляска, разошлись гости. Вечер. Отступила сонная одурь — и потекли мысли, светлые, как воспоминания о детстве. Мелькнули перед глазами таежная деревушка, кладбище над голубой пропастью Енисея, где мать с отцом, дед с бабкой… И потянуло домой, к родным избам, заплотам, лугам… Чтобы идти по ломкой прошлогодней листве, высветленной весенним солнцем, дышать хвоей, любоваться тайгой, стряхнувшей с ветвей своих сырые снежные пласты, ожившей после зимней спячки; гладить нежные, еще не огрубелые листочки и потом, подойдя к знакомому роднику, встать перед ним на колени и, зачерпнув ладонью воды из ключа, жадно напиться вина Земли.