Андрей Молчанов - Новый год в октябре: роман, повесть

— Что за отрава? — Прошин взял с полочки возле трюмо темнокоричневую склянку с желтой этикеткой.

— Хлороформ, — зевнул Андрей. — Танька с работы притащила…

— Подари.

— Бери. Только не вздумай дурью маяться; тут доза на трех слонов.

— Я чрезвычайно благоразумный человек, — сказал Прошин и, наспех тиснув Андрею руку, сбежал по лестнице.

Темным переулком он побрел к остановке автобуса. К вечеру похолодало. Ветер со слепой злобой рыскал по сырым улицам, срывая старые афиши, раскачивая лампы фонарей, дергая жалобно гудящие струны проводов. Прохожие неловко скользили по грязному панцирю мартовского гололеда.

Он влез в автобус, поудобнее устроился на сиденье и, сунув озябшие руки в меховые карманы дубленки, нащупал склянку. Машинально выдернул плотно притертую к отверстию стеклянную пробку.

«А может… попробовать? — проползла ленивая мыслишка. — Так, осторожненько. Хоть обалдею чуток…»

Оглянулся. Задние сиденья пустовали. Достав носовой платок, он опрокинул на него горлышко пузырька. Булькнуло, и серое влажное пятно быстро расползлось по материи. Он поднес платок к лицу. Сладкий, приторный запашок саданул в нос. Несколько раз он с силой втянул воздух. Ни малейшего результата… Пузырек вновь ткнулся в платок, и процедура повторилась. Опять хоть бы хны! Хотя… что это?!

Тонюсенько зазвенело в ушах, мир задрожал мелко-мелко, будто состоял из явно зримого сцепления молекул, готовых разлететься, рассыпаться, превратив все в хаос, и… уже не было тускло расплывавшихся в стекле городских огней, исчезло автобусное тепло, гудение двигателя… Тяжелой, мертвой синевой висело над ним странное, неземное небо. А сам он несся по воздуху к входу в некий туннель, напоминавший туннель метро, когда поезд с улицы ныряет под землю. Его влекла туда жуткая, неодолимая сила. Он хотел закричать, но крик упругим комком застрял в горле, раздирая его судорожной спазмой: около округлой темной дыры появилась огромная усмехающаяся голова… черта! Он мог поклясться: голова дьявола! Уродливая, в бородавках и шерсти, с мудрыми, гадко смеющимися глазами. Арка ширилась, будто кто-то раздвигал ее изнутри. Он рвал мышцы, противясь страшному полету, он знал: там, в угольной черноте подземного коридора, гибель, конец! Он судорожно искал спасения, I мысли звенели, леденя мозг… А дыра неуклонно приближалась. И тогда его охватило ощущение смерти, ощущение бессилия перед судьбой, когда уцелеть — невозможно, когда остается впитать истекающие секунды света и жизни, чтобы с ужасом погрузиться в ночь и забвение, без следа растворясь в них. И он влетел в арку! Но в последнее мгновение с отчаянной ненавистью ногтями вцепился в эту чертову рожу, караулившую вход во мрак.

…В автобусе стихало эхо возмущенного и испуганного вопля. Прошин оторопело повел глазами. Он находился на прежнем месте, держа в руках шляпу и парик впереди сидевшей дамы вида чрезвычайно сурового и неприступного. До сей поры дама увлеченно читала сатирический журнал «Крокодил», валявшийся теперь в проходе.

— Простите, — промямлил Прошин, возвращая жертве ее аксессуары. — Мне стало плохо…

Дама пребывала в шоке и потому покорно молчала. Прошин, качаясь, встал и двинулся к выходу.

— В милицию таких надо, — раздался чей-то рассудительный бас. — Хулиганье! Нажрутся, а потом безобразят!

К нему уже нерешительно направлялись энтузиасты, но, отодвинув створку двери, Прошин выскочил из автобуса на ходу.

— Мистика какая-то, — шептал он, красный от стыда. — Галлюцинации, что ли? Во дела!

Сердце прыгало у него в груди.

Он извлек из кармана пузырек и, с наслаждением грохнув его об асфальт, быстро зашагал по грязному, истоптанному снегу тропинки, пересекавшей широкий газон скверика.

Он слонялся по квартире, ругая себя за глупость, за мальчишескую выходку с хлороформом, за излишнюю откровенность с Андреем: нет чтобы оборвать все его обвинения и рассказать о деле, — ведь тот мог посоветовать дельные вещи, мог; а то порассуждали за жизнь, идиоты… Что же делать? Ползти, как напакостивший пес, к Бегунову, каяться, молить, чтобы сокрыл грешок? Ну нет. Каяться противно, да и бесполезно — пощады не будет. А время тает и тает, приближая расплату; кружит по циферблату, поблескивая золотом, торопливая стрелка; останови ее, рабу Времени, — но Время не остановишь, не обманешь! И вдруг сверкнуло: «Поляков! Конечно!» Ломая ногти о тугой диск, набрал номер.

— Это Алексей.

— Здорово, Алексей, — донеслось сонно. — Как дела?

— Как у картошки… Если зимой не съедят, то весной обязательно посадят.

— Ничего, — оценивая юмор, протянул Поляков. — Надо запомнить.

— Мне срочно — сегодня же! — требуется встреча с тобой! — нервно сообщил Прошин.

— Ну? Так прижало? Адрес есть?

— Да.

— Машину оставь у торца дома. Если поедешь вдоль подъездов, обратно не выберешься… Новостройки, маму их…

…А Поляков преуспевал!

Прошин понял это еще тогда, у Тани, но сейчас, разоблачаясь в прихожей, просто поразился: мягкий зеленоватый свет, струящийся из каких-то конусов на отделанном красным деревом потолке; блестящий рычаг вешалки, подхвативший его пальто и скрывшийся вместе с ним за раздвижными дверцами шкафа, принявшими вид резного панно; еще пяток различных фокусов…

Они вошли в комнату, и автоматически вспыхнул свет.

— Вот, — поднял руку хозяин. — Квартира-робот. Двадцать первый, по всей видимости, век.

Но от двадцать первого века в комнате присутствовал только этот неестественный, цвета морской волны, свет — какой-то ощутимо плотный… В остальном же здесь прочно обосновалось изысканное антикварное средневековье. Тут были и шкуры зверей, устилавшие пол, и тяжелая позолоченная мебель с гнутыми ножками, и пухлые в потрескавшейся коже переплетов фолианты, жавшиеся друг к другу за узорчатыми стеклами в нишах старинных книжных стеллажей.

— У тебя одна комната? — спросил Прошин, с любопытством оглядывая интерьер и присаживаясь на узенькую софу.

Поляков не ответил. Он чем-то щелкнул, дверцы секретера, стоящего напротив софы, стрельнули вбок, и, волоча да собой молочнобелую змею провода, на Прошина выкатился уютный сервировочный столик: бутылка «Наполеона», два серебряных наперстка, конфеты и тонко нарезанный лимон на японском фарфоре.

«Пижон», — подумал Прошин.

— Ну-с, — Поляков разливал коньяк, — сначала за встречу…

Выпили за встречу.

— У меня сегодня такое ощущение, — сказал Прошин, морщась от конфеты, в которой было пойло раза в два крепче коньяка, — будто я наелся стекла…

— Интересное ощущение.

— Да, паскудное. Ладно. К делу. Я вляпался в скверную историю, и мне нужен совет.

— Это приятно, — отозвался Поляков задумчиво.