Андрей Молчанов - Новый год в октябре: роман, повесть

— Вот как? — сощурился Прошин. — А я-то уже собирался растрогаться… Ну-ка, поясни.

— Ну да а что тут пояснять? Во-первых, привет от Оли…

— От какой?

— От моей жены.

Прошина осенило:

«Во-от он каков, новый ее супруг! Отец ее второго ребенка. И моего… сына…»

— Зачем же ты… помог… — пробормотал Прошин. — И вообще…

— Помог? — удивился тот. — Окстись! Лишний вздох перед смертью — это разве помощь? А что касается «вообще», то я наблюдал, сравнивал. И пришел к выводу, что Оля очень своевременно порвала с тобой. Нехорошо тебе, да? — улыбнулся он.

— Ты что же… специально ждал момента… — Прошин давился словами. Ему было больно так, будто сорвали с раны присохший бинт.

— А хотя бы и так… — прошептал Мухов. — Хотя бы.

— Витя, — сказал Прошин очень вежливо. — Уйдите. Мне дурно. Вам очень повезло, у вас получилось. Годика через два, когда бы я опустился окончательно, я воспринял бы вас как наивного оригинала… Я хохотал бы над вами… Но сейчас… вы успели. Вы жестокий, Витя. Уйдите.

Как довел машину до дома, Прошин не помнил. Он вошел в квартиру и, не зажигая света, прямо в куртке и шапке повалился в кресло. Он сидел в темноте до четырех часов утра, совершенно ни о чем не думая, испытывая лишь возрастающую ненависть. Он ненавидел всех: Ольгу, Мухова, Лукьянова, Чукавина; ненавидел люто, чувствуя себя смертельно униженным. А потом встал с резью в глазах и лихорадочным ознобом во всем теле, взял сигарету из пачки и тут понял: ненависть эта у него не к ним — к себе, он сам ненавидит себя такого, но разве от себя откажешься? Это невероятно сложно и страшно, это или подвиг, или самоубийство, а отнюдь не пустячок вроде зарока бросить курить…

Он посмотрел на сигарету и без колебаний переломил ее. Потом разделся, бросив куртку, шапку и пиджак на пол, на ковер, и включил телевизор. Эфир пустовал. Приемник шипел, и по экрану бегали искрящиеся розовые и голубые полосы.

«Что это я, в самом деле? — вяло подумал он. — Начало пятого, а я за телевизор… Ах, ну да… мне просто надо отвлечься…»

Он действительно хотел оторваться от то и дело всплывающей в памяти безобразной сцены заседания и принялся убирать квартиру — мыть плиту, раковину… Затем решил разобрать бумаги в письменном столе. В одном из ящиков обнаружился чистый лист с подписью Бегунова — тот, подписанный им по обоюдной рассеянности. Отложив лист в сторону, Прошин задумался. Нет, конечно же настукать приказ о списании за подписью директора — глупость. Хотя что-то в этой идейке было. Виделся в ней подступ к решению разумному. Но к какому?!

Под листом лежал пистолет «вальтер». Это был старый, дрянной пистолетишко, сплошь изъеденный раковинами; одна щечка на рукоятке треснула, отвалилась, обнажив ржавую пружину обоймы и зеленую медь патронов. Прошин нашел его, когда после окончания института, в походе по Латвии, наткнулся на сгнившую землянку. Пистолет, прямо в кобуре, был втиснут в истлевшую офицерскую планшетку, валявшуюся возле двух скелетов.

Он повертел пистолет в руках. Вспомнив закон, усмехнулся. Незаконное хранение… Так вот нагрянут с обыском, найдут и — пишите письма. И подумалось: а вдруг нагрянут? И будут здесь милицейские, шмон, опись имущества… Боже, до чего докатился! Он до боли сжал рукоять пистолета. Нет, он не думал о самоубийстве, он слишком ценил свою жизнь и знал, что будет драться за нее, не отступая. Ему было просто любопытно… Он захотел испытать чувство, когда подносишь оружие к виску и спускаешь курок…

Вынув обойму, пересчитал патроны. Шесть штук. Оттянул затворную раму и, убедившись, что ствол пуст, прижал дуло к виску. Холод металла опалил кожу, проник в сердце, затрепетавшее от этого могильного холодка; заныла неудобно согнутая кисть руки… От пистолета пахло ржавчиной, керосином и прогорклым маслом.

Итак, палец ведет курок, поскрипывает пружина… Скоро выстрел. А, какой там выстрел! — в руке железка… А все-таки кажется, что сноп пламени саданет в голову, и последняя боль, тьма… Хотя кто его знает, что ТАМ, дальше?..

Он настолько задумался, что вздрогнул от внезапного щелчка. Что такое? Ну да, выстрел. Ужасное все-таки ощущение…

«Сопляк! — возмутился Второй. — Немедленно брось эту гадость! Нашел время дурачиться! Тюрьма на носу, а ему в игрушки играть!»

Прошин со вздохом положил пистолет обратно, прикрыл его сверху какими-то бумагами и, приглядевшись, узнал в них черновики докторской. Докторской… Ее можно забыть, как можно забыть обо всех своих должностях и степенях. Перечеркнуто все! Вся прошлая, да и будущая жизнь.

Нет, он обязан выкрутиться. Но как?!

С минуту посомневался: а если жить честно? Признаться, понести наказание, а затем тихо и благонравно существовать на полагающуюся зарплату, жениться на хозяйственной и симпатичной бабе типа Таньки (да и на ней можно, она любит его, очень любит!), забьггь о заграницах, о неправедных барышах и о своей распрекрасной и вольной жизни, коей так несправедливо и глупо тяготился… О! Вот и проговорился! В том-то и дело, что несправедливо и глупо, в том и дело, что распрекрасной и вольной; и другой жизни для него нет. И мысли о том, стоит или не стоит уподобиться всяким лукьяновым-чукавиным, — мысли оштрафованного и временно опасающегося нового штрафа.

И он, оставив этот вопрос нерешенным, как бы извинился перед ним за вынужденный уход и, завалившись на кровать, принялся думать о спасении своем новой ложью, бесстрастно перебирая в памяти подробности сегодняшнего поражения. Вернее, теперь уже поражения вчерашнего.

И заснул.

Из подвала соседнего дома вытащили труп. Прошин видел это в окно, стоя за занавеской. Труп — разбухший, полуразложившийся — внушал ужас, но Прошина испугало другое: убийцей был он, и серая, зловещая толпа в монашьих одеждах, собравшаяся вокруг мертвеца, смотрела на его окно. И вдруг толпа двинулась, зароптала, и в искаженных гневом ртах ее он прочел свое имя. Страх, удушающий страх, подобный чувству неотвратимости падения, охватил его, и, медленно отступая в глубь комнаты, он содрогнулся в ожидании неминуемого возмездия, приближающегося с каждым шагом этих угрюмых, призрачных судей.

Он застонал и, услышав свой стон, проснулся. Будильник на тумбочке возле тахты мирно тикал, показывая два часа дня. Легонько поскрипывала от ветра приоткрытая форточка. Кошмар растаял бесследно, и Прошин вспомнил о нем спокойно и отчужденно, отметив: сознание свершенного убийства не вызвало у него страха; оно было ничтожно в сравнении с мыслью о надвигающейся расправе толпы.

«Ерунда… Самый нормальный сон… — растерянно думал он, на цыпочках по холодному паркету подходя к окну. — Покойнички грезятся к долгой жизни. Не к моей, правда…»