Андрей Молчанов - Новый год в октябре: роман, повесть

— Как научный руководитель, я считаю работу законченной, и… — он усмехнулся, — ничего не остается делать, как присоединиться к предыдущим ораторам.

Все мило и как бы понимающе заулыбались.

После голосования Прошин разродился благодарственной речью к руководителю, к оппонентам, отпустил несколько слов о своей неизмеримой радости при мысли о применении своего труда на практике, о скромном вкладе в науку во имя прогресса и так далее.

Он любовался собой как бы со стороны: веселые голубые глаза, загорелое лицо, белозубая улыбка. Голливудский супермен. А что? Чем плохо быть симпатичным суперменом? И тут ошарашивающая догадка обожгла его. А ведь игра-то все, кончилась! Осталось утвердить диссертацию в ВАКе — а ее утвердят, потому как прицепиться не к чему, — затем передать лабораторию Глинскому и заказывать билет в Австралию. Он выиграл. Но… дальше-то что, дальше?

Он растерянно смотрел на поднимающуюся с кресел ученую массу, идущую поздравлять его, бессовестного проходимца, на доску в меловых разводах, и стало ему вдруг до горечи и боли одиноко и грустно. Он пожимал чьи-то руки — сухие, потные, сильные, трясущиеся; видел перед собой плавающие улыбки, очки, седины, раскланивался в ответ на похвалы. И думал: «Дальше-то что, дальше?!»

А потом все исчезли, он остался в пустой аудитории один, сел в кресло, закрыл глаза и увидел перед собой сына, державшегося не за его руку…

«Доктор наук Прошин А.В., — мысленно констатировал он. — А дальше что? Дальше-то… А?»

— Вот и лето кончилось, — грустно сказала в коридоре какая-то студентка, прищурившись глядевшая в окно.

Прошину показалось, что он уже встречал ее… Но где? Когда?

И только выйдя из института, понял, что это была Ирина.

В проходной, на ватманском листе, пришпиленном к доске объявлений, он увидел фотографию начальника гаража в траурной рамке. Зиновий смотрел на него пусто и напряженно, и первой мыслью, пришедшей к Прошину, была та, что фотографирование для этого человека — процедура наверняка торжественная и мучительная; вторая мысль — что человек этот умер…

Он постоял, с отчужденным любопытством изучая лицо того, с кем сталкивался изо дня в день и с кем больше не столкнется никогда; затем представил на том же ватманском листе свою фотографию и, вздохнув, отправился к себе, гадая о новом начальнике гаража и о том, как сделать нового начальника другом-приятелем. В кабинете, в потемках спотыкаясь о стулья, он отыскал на полу вилку настольной лампы и с трудом попал ею в кружок розетки. Сумрак размыло по углам; стало тепло и уютно. Лил дождь. Мутно мерцал свет в окнах лабораторного корпуса, где около свинцово блестевших приборов появлялись и исчезали фигуры в белых халатах. И смерть Зиновия показалась Прошину такой же серой, будничной и скучной, как этот мокрый сентябрьский вечер. Он, конечно, жалел старика. Жалел за жизнь его — однообразную, трудную, протекшую в труде, войне, госпиталях, больницах, семейных заботах и снова в труде. Но главная причина жалости — или подобного чувства, коснувшегося его, — была та, что Зиновий и все люди, да и сам он, умирают, не узнав и тысячной доли о той планете, на которой жили, не объяв ее, не увидев прошлого и будущего, не найдя смысла, а крутясь в каких-то делах, хлопотах, дрязгах… И ведь как страшно — они умирают, а ничего не меняется: мир, как равнодушное зеркало, отразит лица прошедших, забудет их, и для великого этого зеркала равны все; и даже тот сильный, что способен разбить его необъятную сферу, не вымолит милости запечатлеться в ней на века, не устрашит, не ублажит Время, что катит волны свои никому не понятным путем, сметая всех, вся и все на этой Земле и обновляя ее обреченными на смерть.

Да, он сожалел о старике… И даже захотел позвонить, узнать, от чего тот умер, но на смену этому желанию пришло другое — выпить пепси-колы.

Он открыл бутылку и прямо из горлышка потянул колкую, трескавшуюся во рту жидкость. Он пил, слушал вполуха бодрые песни на волнах «Маяка», бессвязно думал о бренности всего живого, затем переключился на размышления об Австралии, об отпуске, начинавшемся с завтрашнего дня, и позвонить так и забыл.

Позади осталась размытая дождями дорога, ведущая от деревни к полустанку, длинные часы вагонной духоты и тряски, вокзал, очередь к такси… Позади осталось еще одно лето.

Жена стряпала на кухне, готовя поздний обед, уставшие внуки хмуро посматривали в пустые тарелки, расставленные на столе, а Лукьянов обессиленно полулежал на стуле, ощущая ломоту в спине, воспаленную боль в ладонях, натруженных ручками тяжеленных саквояжей, и отдыхал.

Завтра предстояло выходить на работу, и перед ним мелькали лица Чукавина, Ворониной, Глинского и изредка, словно ненароком, — лицо Прошина.

Что-то задребезжало и стихло. Потом снова задребезжало.

«Телефон! — подумал он с изумлением. — Это же надо так отвыкнуть…»

Звонил Таланов.

— Федор Константинович, — начал он без предисловий, — меня просили передать вам, чтобы завтра вы зашли на кафедру. Пятого сентября у вас первая лекция: вечерники, третий курс… Вы давно из отпуска?

— Только что.

— Вот как?.. Тогда могу сообщить новость: на днях я, имел э… честь присутствовать на защите докторской диссертации вашего начальника.

— Прошина?!

Ну да. Вы разве не знали, что он писал, э…

— Нет… То есть предполагал… Он защитился?!

— Без сучка, без задоринки! Я был оппонентом.

— И… как вам диссертация?

— Как вам сказать… Впечатление двойственное. То есть прошу прощения, э… в плане радиофизики дело обстояло очень опрятно; свою кандидатскую он использовал. Но все подведено к интегральным схемам. Представляете? Я просто голову сломал. Он утверждает, что в этом — практическая ценность работы, но, прошу прощения, доказательства довольно абстрактные, и если бы…

— Да постойте! — Лукьянов помолчал. — Давайте по порядку. В чем смысл-то? Кандидатскую я его знаю. Что он дальше навертел?

— Формирующая э… гамма-оптика…

— Ясно. Анализатор.

— Какой анализатор?

— Я так, про себя. А идея-то в чем, идея?!

— Дак и я о том же! В микроэлектронику он уполз!

— Он в микроэлектронике — как в апельсинах свинья. А кто из оппонентов?

— Поляков.

— Леонид Мартынович?

— Совершенно верно. Он-то как раз и высказывался в пользу.

— Стойте! А научный руководитель?

— Бегунов. Он же председатель ученого совета. Видите ли, Бегунову я, конечно, верю. А вот про Полякова, прошу прощения, мнения ходят разные и диаметрально противоположные. Да, между прочим, вы не знаете подробностей, как та девочка погибла? У нас говорят — утонула, а вчера слышал — током ее…

— Какая еще девочка?

— Ну, на кафедру вы с ней приходили весной.