Георгий Лезгинцев - В таежной стороне

— Захарыч, куда же ты?

— Мне здесь нечего делать, я не артельщик, — буркнул старик.

— Об чем речь, Захарыч? Я сегодня артельщик, завтра буду государственный рабочий, горняк. Так и ты. Угощаю лимонадом, помогает от нервов. Небось дочка обрабатывала? — сочувственно спросил Вася, но Захарыч ему ничего не ответил. — Напористая она у тебя, за что возьмется — не отстанет, пока не добьется своего. За это ее и комсоргом избрали, сам Сергей Иванович предложил.

— Верно, кровь-то наша, дубравинская, — гордо заявил Захарыч.

Как ни уговаривал Вася пройти его в зал, старик не согласился, сказал, что ни артель, ни рудник его не касаются, и Егоров ушел один. Захарыч вышел на улицу, потоптался у освещенного крыльца клуба, покурил и, замерзнув, решил пойти обратно. «Погреться», — хитрил он сам с собой.

В фойе встретился старик Кравченко — торопился со стулом в зал.

— Степан, как там, штиль или буря?

— Бурно. Поначалу выступил Виталий Петрович и все, значит, по порядку обсказал. Насчет проекта — скоро его закончат. И рудник объяснил: горный цех, гидростанция и фабрика будет, это первая очередь. А как главные запасы руды найдут — такой рудник отгрохают, что никому во сне не снился. В общем, государственные работы скоро начнут, старателю податься некуда.

— А Пихтачев как?

— Здо́рово говорил. Башковитый он и старательское нутро знает. Уцепился за самое больное. Старики за него горой стоят, а молодежь… как наши дети.

Кравченко коротко рассказал о речи Пихтачева: старатели век прожили на россыпях и рудником не интересуются, артель может по договору кое-какие работы вести, если люди свободны будут, но ярмо на себя надеть не даст. Кравченко попросил Захарыча пойти на собрание, чтобы поддержать председателя, и Захарыч больше не сопротивлялся.

Они вошли в длинный, переполненный людьми зал, когда к деревянной трибуне подошла Наташа. На клубной сцене за столом, накрытым красной скатертью, сидели Рудаков, Степанов, Пихтачев и Бушуев.

Пихтачев приподнялся над стулом и нехотя объявил.

— Говорить будет комсомольский секретарь Дубравина.

По рядам пробежал шепот. Все притихли — и в зале и на сцене, в президиуме. Наташа уловила настороженное внимание зала, растерялась. Перелистывая дрожащей рукой записную книжку, долго не могла вымолвить слова.

— Смелей, смелей, Наташа! — услышала она сзади спокойный голос Рудакова и, откашлявшись, начала:

— Я недавно вместе со Степаном Ивановичем была на прииске Новом. «Как в сказке», — сказал там Степан Иванович. Давайте, товарищи, сделаем эту сказку и нашей былью, тогда мы забудем про кайло, лопату, тачку. О чем нам спорить? Новая жизнь стоит у нашего порога, так шире откроем ей дверь…

— Научили вас языком трепать на нашу шею! — выкрикнул Дымов.

Но Егоров оборвал его:

— Замолчи, подонок, а то вынесем из зала!

— Только попробуй, сосунок, вылетишь первым… — угрожающе прошипел Михайла и показал огромный кулак.

Пихтачев безучастно тряс школьный колокольчик, водворяя тишину.

Наташа наспех перелистала записную книжку, в ней мелькали записи о пятилетке, соревновании, производительности труда, но говорить об этом не стала и, все более волнуясь, закончила коротко:

— От имени всей приисковой молодежи говорю. — Наташа ударила рукой по трибуне. — Мы за то, чтобы строить рудник немедленно! Комсомольцы объявляют себя ударниками стройки!

В зале вновь загудели. Кто-то свистнул. Обстановка накалялась с каждой минутой.

— Строить рудник мы, хоть и не комсомольцы, тоже не отказываемся, — сказал Краснов, боком, без вызова проскочивший на трибуну. — Но появляется вопрос: на чем оборудование возить будем? От железной дороги до предгорья трансконтора, может быть, и довезет. А дальше как? А дальше-то дороги нет. Придется топтать ее на лошаденках. И опять появляется вопрос: где взять столько лошадок? И зачем торопиться? На дворе зима, а умные люди строят летом.

Степанов побагровел, он еле сдержался, чтобы не оборвать Краснова.

А Краснов, бегая узкими, припухшими глазками по рядам слушателей, частил:

— И насчет денег подумать надо, правильно сказал товарищ Пихтачев, ведь они по́том-кровью заработаны. Не знаю, как другие, а меня на золотую удочку не поймать, я сейчас за стройку не берусь! Пусть государство думает, а наше дело сторона. Мы люди темные, нам бы только грошей побольше! — хихикнул довольный собой Краснов.

В зале зашумели.

«А Рудаков прав: пока один пьяница и сукин сын Краснов поддержал меня. Эх, Павел Алексеевич, кто на тебя ссылается?» — с досадой думал Пихтачев, постукивая карандашом по графину.

На трибуне появился молодой Кравченко. Иван даже забыл попросить слова и, подняв руку, прокричал:

— Краснов на всю артель тень наводит! Я вас спрашиваю: кто из нас, членов артели, на строительство денег жалеет?

Приискатели сразу затихли.

— Что нам, одеться, обуться не на что? Это, может, Краснову на выпивку не хватает, так ему хоть все артельные фонды отдай — пропьет!

Тишина в зале сменилась веселым оживлением. Краснов поднялся с лавки и тоже закричал:

— Выходит, не спросив нас, и прямо в ярмо? Старатель — птица вольная, его не смеришь на общий аршин. А выпить нам сам бог велел, работа наша хуже каторжной.

С места послышались выкрики:

— Верно!

— Долой пьяницу!

— Мошенство — артель решать!

— Правильно, Ваня! Так ему, кержаку, и надо!

— Нечего рюмки считать!

— Ко всем чертям Краснова!

Завхоз, как затравленный зверь, огрызнулся:

— Оболванят вас, вспомните Краснова, да поздно будет.

Рудаков посмотрел на Степанова: «Каково?»

С места поднялся старик Кравченко, он спокойно ждал, когда настанет тишина.

Старого таежника знал и уважал весь прииск. Дальний потомок ссыльного украинца, он сохранил от своего предка только мягкий, певучий говорок да длинные запорожские усы. Во всем остальном это был сибиряк, старатель. Так же как и Турбин, Степан Иванович свято хранил старательские традиции. Был Кравченко не особенно словоохотлив. Больше думал, чем говорил, но уж если говорил, то веско и твердо.

Старик рассказал, как, побывав на Новом, он потерял душевный покой, убедился, что дальше по-старому жить нельзя. А как жить по-новому, он не знал. Тяжело было ему видеть закат старательской жизни, но правду утаить он не мог.

— Лебединую песню запевать нам, старателям, пора. А рудника я боюсь, — в заключение сознался он и тяжело вздохнул.

— А ты, батя, с сына пример бери и не будь в сомнении! — зычно крикнул кто-то из зала.

— И ты, Степан, с чужого голоса запел! — крикнул Дымов.

Кравченко насупился, расправил пальцами усы и сел на скамью. Ссориться со стариками он не хотел.

— В артели заработки не густы, а на руднике будут совсем пусты! — закричала веснушчатая, рыжая, в яркой шали Ксюша. Она сидела рядом с дядей Кузей, но все время переглядывалась с Борисом Робертовичем, стоявшим у стены в проходе.