Георгий Лезгинцев - Инженер Северцев

— Пустите переночевать! — ответил Северцев, все еще не трогаясь с места.

Хозяин ничего не ответил, хлопнул дверью и через минуту вышел уже с фонарем в руке. Подозвав собаку к себе, снова крикнул:

— А ты чей будешь? Откуль идешь?

— Пусти в дом, тогда и поговорим. Ноги меня не держат, а ты допрос учиняешь, — ответил Северцев и пошел прямо на огонек.

Он пытался разглядеть стоявшего на пороге человека, но пока видел только освещенные фонарем старые пимы в большущих калошах, белое исподнее белье, накинутый на плечи драный зипун с торчащим из дыр серым мехом…

Когда хозяин, желая разглядеть незнакомца, поднял фонарь на уровень глаз, Северцев увидел высокого старика с прищуренными глазами. Старик очень оброс: седая борода закрывала все лицо его, за исключением глаз, носа и лба. На копне давно не стриженных волос возвышалась беличья шапка с торчащими в стороны ушами. Старик недоверчиво осматривал пришельца, свободной рукой поглаживая все еще рычавшую огромную собаку.

— Господи, уродится же на свете такая орясина — чистый Микула Селянинович! Чей ты? Кажи документ, — закашлявшись, проговорил старик и, как бы невзначай, откуда-то из темноты достал двуствольное ружье.

Северцев, поставив на ступеньку крыльца чемодан, ответил:

— Соседский я. А документы предъявлю в доме.

— Ишь придумал: соседский! Много вас тут таких по тайге шаляет, стога жгут… А ну, пройди в хату! — властным голосом неожиданно приказал старик, широко распахнув дверь.

Низко нагнувшись, Северцев шагнул через порог в сторожку, сбросил с себя промокшую куртку, вынул из кармана главковское направление. Развернул, показал старику. Тот повертел бумажку, обратил внимание на круглую печать и насмешливо сказал:

— Значит, дилехтор? Я тоже, можно сказать, ночной дилехтор смолокурного завода. Сторожую здесь, только мандата не имею. В общем, погодь чуток. — И волосатый старик быстро вышел из избы, щелкнул снаружи железным засовом.

Северцев подошел к двери. Толкнув ее ногой, убедился, что она заперта. В сенях громко зарычала собака. Делать было нечего, пришлось смириться с положением арестанта. Чтобы не терять времени зря, обескураженный Северцев начал раздеваться, развешивая промокшую одежду у русской печи.

Минут через двадцать старик вернулся. Он был явно смущен и растерянно поглядывал на босого гостя, притулившегося у печки.

— Ты что же беззакония здесь творишь? — набросился на него Северцев.

— Не шуми, паря. Тайга по своим законам живет, медведь ее прокурор. Понятно?.. А заарестовал я тебя и верно зазря, сослепу принял за бродяжку, нечистый попутал… Бегал по телефону звонить на комбинат, — сказали: «Верно. Дилехтор…» — признался тот, вешая на гвоздь двустволку.

Слазив на лежанку, он достал стеганые ватные брюки, фуфайку и распорядился: «Оболокайся». Сходил в сени за дровами, подкинул их в печку, принялся готовить ужин. Тут же спохватился, что не знает, как звать-величать гостя, а узнав, представился:

— Никита.

— Ну и ухватки у тебя, Никита! Партизанские… — одеваясь в тесную ему одежду, заметил подобревший Северцев.

— Оно и есть. Не зря Никитой-партизаном зовут… — возясь у печки, откликнулся хозяин.

Северцев опешил. Выходит, не надо разыскивать Никиту-партизана, это он, собственной персоной, стоит перед ним?

— Шахова знаешь?

— Шахова? Миколашку-то?.. Небось побратим мой. Только вот забыл, как его по батюшке кличут. А ты-то откуда его знаешь? — удивился Никита.

— Николай Федорович наш заместитель министра, я работал вместе с ним. Он просил поклон тебе передать, говорил, что ты когда-то жизнь ему спас, — рассказал Северцев, подкручивая фитиль керосиновой лампы.

— А как спас, сказывал? — стал допытываться Никита. Северцев с удовольствием вытянулся на широкой деревянной лавке.

— Нет. Это уж ты расскажи сам. Вечер у нас с тобой долог.

Никита положил в печь сухого хворосту, из бочки зачерпнул ковшом воды с голубыми льдинками, налил ее в закопченный чайник. После этого уселся за грубо сколоченный из толстых кедровых досок стол и глухим голосом заговорил:

— Знаю я Миколашку, однако, с девятнадцатого года… Я тогда в дезертирах ходил. Не хотел служить у Колчака. В те времена в нашем селе, почитай, вся молодежь в дезертирах состояла. Я заскребышем у матери был… Прятался я, понятно, в тайге, в скрадке… Как-то летом припожаловал в наши края отряд белых карателей. Озверели, гады, хуже волков, все большевиков тукали. Народ изничтожали ни за что, села жгли ни за понюшку табаку, одно слово — мамаи. Им хотелось красного командира Шахова поймать, большие деньги за его голову сулили…

К осени пошел слух, будто перебили каратели всех наших: сонных взяли, когда часовой носом клевал. А Шахов будто с комиссаром обратно скрылись, новый отряд набирают. Как узнал я про это, вылез из своей берлоги и пошел искать красных. В партизанском отряде и брательник мой погиб…

Никита встал, взял еще хворосту из охапки, лежавшей у порога, и аккуратно, по прутику, обложил чайник. Языкастое пламя запрыгало, словно стараясь слизать с чайника сажу.

Несмотря на свинцовую тяжесть во всем теле, Северцев с интересом слушал Никиту.

— Неделю шлялся я по тайге, пока проведал у дезертиров, где новый стан красных. Вечером вышел к реке, мастерю из двух бревен салик, — стало быть, переплыть мне на ту сторону надобно, — и слышу на реке: хлюп, хлюп. Поднял голову и обомлел, будто у меня от страха в нутрях оборвалось что-то, руку не могу поднять для крестного знаменья… И что ты думаешь, паря, я увидал?.. По реке, прямо по лунной дорожке, плывет, хлюпает на волне плот. На нем огромадный крест. На одном конце перекладины удавленник висит, эдак покачивается, на другом конце хвост оборванной веревки болтается… Очухался я и что было мочи сиганул от реки. Притулился за кедром, трясет всего от страха, не соображу, что делать надобно. Вдруг слышу: никак человек стонет? Перекрестился: повешенный, однако, стонет… Припустился я вдоль берега за плотом, пригляделся: никак человек на плоту лежит, под обрывком веревки-то? Забежал я вперед плота, мигом разулся, вошел в воду — а вода студеная! — и поплыл наперерез. Подплыл, значит. Уцепился за бревно, а залезть на плот боюсь: повешенный мне язык кажет, вроде дражницца. От луны все видать, как днем… Второй лежит поперек плота, ноги босые раскинул в стороны, белье в крови, лица не видать. Плыву за плотом и думаю: жив ли второй-то, — может, мне стон-то почудился? Тут и страх меня берет, тут и холод забирает. Не то холоду я не вытерпел, не то страх меня толкнул: скорей избавиться! Только забрался я на плот и потрогал лежащего. А он от боли-то и застонал… Живой! Обрадовался я, оторвал доску, что виселицу подпирала, и давай что есть сил подгребать к берегу. Кое-как причалил. Спрашиваю человека: кто он и что с ним? А он без памяти, только стонет. Понес его на спине к пустому зимовью. Верстов десять тащил. Торопился добраться затемно. Под утро дотащил. Здесь он очнулся, пить запросил. Потом наказал похоронить комиссара и позвать фершала: плохо, дескать, с левой рукой, отнимать придется. Хотел я поспрошать у него, а он опять забылся, в беспамятство ударился, стонет и стонет… А когда в сознании был, то не стонал, только губы до крови закусывал. Кремень, а не человек… Понял я, что дело его каюк, пошел за лекарем. Лекарь дал мне бинтов, ваты, лекарства разные, обсказал, кто к чему, а сам идти, язви его, струсил: боялся — каратели порешат. Ушел я, племяша с собой забрал. Одному с непривычки боязно лечить-то. Похоронили мы комиссара на берегу реки. Из красной рубахи — у племяша моего была, я велел с собой взять — флаг смастерили и воткнули в холмик на могиле. Племяш все допытывался, кто таков в зимовье запрятан, но я смолчал. Да и сам не ведал: думалось, не может того быть, что этот молодой парень и есть Шахов… А он-то и был самый! Долго сказывать не буду: застали мы его шибко плохим, антонов огонь пошел по руке, и наутро, как упал он опять в беспамятство, отрубил я ему руку. Чтобы самого спасти.