Георгий Лезгинцев - Инженер Северцев

Подтянутые кипарисы и ажурные пальмы придавали чистым, как корабельная палуба, улицам совершенно непривычный для сибиряков колорит. Здесь была самая пора цветения — все зеленело, кудрявилось, распускалось. Запахи цветов, перебивая друг друга, смешиваясь, праздновали весну и днем и ночью. По улицам гуляли легко одетые люди, и, если бы не свежий ветер с моря, — хоть загорай на пляже! Всюду слышались шутки, смех, и — самое главное — никто никуда не торопился… Как выяснилось потом, это последнее впечатление было несколько обманчиво.

Михаил Васильевич часами просиживал, особенно по вечерам, на балконе отведенной им с Аней комнаты. Ему нравилось смотреть на эту вечную и всегда удивительную игру красок и переливов, отсветов и солнечных бликов. Смятенную душу успокаивала распростершаяся над пучиной величавая гладь, за видимым краем которой воображались вовсе необозримые дали и просторы.

Не могли нарушить могучую и мудрую тишину ни бороздившие воду у берега катера, ни призраками проплывавшие по горизонту трубы и мачты больших кораблей, ни быстрые глиссеры, словно старавшиеся взлететь над водой на белых крыльях пены и брызг. Все это было похоже на скользящие пляски водяных жучков по застывшей поверхности большого озера.

В первый же день он попытался отбиться от всякого лечения. Пришлось все же согласиться на мацестинские ванны: подвела больная нога.

Курортный режим — даже с выхлопотанной Северцевым поблажкой — оказался немногим легче обычного рабочего дня. Вставали по-таежному рано, шли на прогулку, оттуда на физкультурную зарядку, потом бежали в душ, торопились к завтраку. После завтрака темп все более убыстрялся: нужно было занять место в автобусе, который возил в Мацесту, в Мацесте спешили попасть на процедуры, после процедур наскоро отдыхали, спешили к обратному рейсу автобуса: упаси бог опоздать на обед!

Вот вторая половина дня, наоборот, тянулась медленно. Отработав свое, отдыхающие получали вольную. Кто увлекался пинг-понгом, перекидывая жесткий белый мячик над широким столом; кто в прокуренном зале с треском и стуком гонял пластмассовые шары по зеленому сукну; кто взвивался в воздух у высоко натянутой сетки, чтобы на лету перехватить пухлый кожаный мяч и постараться «погасить» его…

После ужина смотрели виденные не один раз фильмы или танцевали под баян. Все это, конечно, не касалось запойных преферансистов, шахматистов или забивальщиков «козла».

Михаила Васильевича вскоре втянули в совершенно иное занятие. Ему помогли раздобыть рыболовную снасть — леску с большими блестящими крючками, которую называют почему-то самодуром; он брал на причале лодку и уплывал далеко от шумного берега. Погрузив в воду нехитрую снасть, покачивался на волне, любовался небом и морем. Рыбы он привозил немного, но удовольствие получал огромное.

На курорте он ощутил незнакомую ему прежде прелесть одиночества.

Аня старалась не мешать мужу. Днем они почти не виделись, встречались, пожалуй, только за обеденным столом. Даже на Мацесту ездили в разные дни. Аня сразу стала активисткой санаторного «культурника» — не пропускала ни одной экскурсии, смотрела подряд все фильмы, исправно посещала вечера танцев и организованных развлечений, пела в кружке самодеятельности сибирские песни.

Лишь поздним вечером встречались они в палате. Михаил Васильевич ставил на балконе раскладушку: он спал на воздухе; Аня ложилась в комнате и укутывалась одеялом.

Почему у них так сложилось? С каких пор столько холода вползло в их жизнь? Михаил Васильевич все чаще и все тяжелее задумывался над этим. До отъезда его на Сосновку у них не было ни серьезных размолвок, ни ссор. А оказалось, что не было и любви? Могло ли быть, что они прожили столько лет, соединенные только чувством, скорее похожим на дружбу? Может ли быть так, что теперь наступила кара за годы самообмана, когда он внушал себе и сумел внушить, будто забыл Валерию. Во всяком случае, с того часа, когда Северцев услышал при расставании там, в Сосновке, безрадостное ее признание, он окончательно понял, что жить, как жил до сих пор, больше не сможет. А как именно будет он жить теперь — пока не представлял себе.

Аня мучилась, но делала вид, что верит, или на самом деле верила, что нужно лишь время: Михаил переболеет, и все пойдет по-старому. Она думала даже, что времени можно помочь. Или трудно было набраться терпения столько ждать? Не дальше как вчера ночью она пришла на балкон, растолкала спящего мужа, робко и ласково пожаловалась ему, что замерзла, — раньше он хотя бы проснулся, а тут промычал что-то и повернулся на другой бок. А может быть, он притворился спящим? Аня возвратилась к себе и, накрывшись с головой одеялом, остаток ночи проплакала от обиды. Но утром была внешне все так же весела, общительна, ни словом не напомнила о ночном происшествии.

Где-то в глубине души она, вероятно, понимала, что долго такая неопределенность тянуться не сможет, что они не в состоянии будут даже месяц таким странным образом таиться друг от друга, думать и чувствовать врозь; она знала, что прямой и честный Михаил расскажет рано или поздно ей все о себе. Она ждала этого и боялась этого. Боялась, что правда окажется для нее жестокой. И чаще всего заклинала судьбу, чтобы объяснение не состоялось как можно дольше, а может быть, не произошло и вообще!

Порою ей было очень стыдно за себя. Она казалась себе утопающей, которая хватается за соломинку… Но что она могла сделать другое?

В конце концов, Аня надеялась, на то, что называла благоразумием и в чем видела главную черту характера мужа. Эта надежда придавала ей силы.

И незаметно для самой себя она готовилась — на случай — к борьбе активной…

Однажды, когда лодка Северцева покоилась на тихом море, подернутом легкой рябью от чуть заметного ветерка, она была внезапно атакована бешено мчащимся на нее глиссером, который лихо развернулся у самого ее носа и обрушил на Михаила Васильевича лавину еще холодных брызг. Описав полукольцо, глиссер затормозил ход и пошел на сближение. Северцев отряхнул с себя воду и поднялся во весь свой огромный рост, настроившись на достойный происшествия разговор.

— Какого черта вы хулиганите? Вам что, в море места не хватает? — крикнул он.

На глиссере кто-то тоже поднялся и, приветливо замахав рукой, весело ответил:

— Просим прощения!.. Пламенный привет рыболову от старого горняка!..

Заслонив ладонью глаза от яркого солнца, Северцев всмотрелся.

— Яков Наумович!..

Он очень обрадовался этому смешному и странному человеку.

Глиссер причалил к лодке, и Барон, перегнувшись через борт, схватил руку Северцева.

— Как я рад!.. — выкрикнул он, — Это и есть мой начальник, с которым мы вместе выбрались из горного обвала… Теперь вы его видите! Но, вы знаете, гораздо важнее то, что я его вижу… — Эти пояснения, обращенные к его спутникам, сопровождались такими резкими телодвижениями и такой бурной жестикуляцией, что глиссер только чудом не перевернулся.