Вячеслав Протасов - Мы живем на день раньше [Рассказы]

С группой летчиков мы сидим у приземистого стартового домика и смотрим в лазурную высь. Я с трудом различаю в небе серебристые точки истребителей, но по замысловатым узорам, выписанным белыми инверсионными шлейфами, догадываюсь: самолеты ведут учебный бой.

Вот ведущий делает правый разворот и уходит в сторону. Ведомый стремится атаковать, но «противник» вводит самолет в боевой разворот и выигрывает преимущество в высоте. Снова атака. Две белые дуги тают в безоблачной вышине.

— Никифоров со Стропаловым дерутся, — улыбается Валентин Кононенко, коренастый, небольшого роста летчик с широким добродушным лицом.

— Кононенко своих и за тысячи метров без оптики узнает, — замечает кто-то из пилотов.

У стартового домика грянул смех. Все знают слабость Кононенко. Как только Валентин увидит, что отлично пилотирует летчик, так обязательно с гордостью скажет: «Наш пишет. Летный почерк». Если на баскетбольной площадке в корзину команды противника будет заброшено больше мячей, он и этого случая не упустит, чтобы подчеркнуть превосходство своих. Кононенко твердо убежден, что летчики его эскадрильи всегда и во всем должны быть первыми. Не зря же и зовут ее — первая.

Летчики полка иногда острят по поводу этой слабости Кононенко, а он защищается, отстаивая приоритет своего подразделения.

Затянутый в противоперегрузочный костюм, похожий на пришельца из космических далей, он и сейчас размахивает планшеткой:

— А что? Только наши так могут ходить. Сейчас Никифоров пойдет в пике и будет уводить Стропалова на косой петле в сторону солнца…

И как бы в подтверждение его слов истребитель ведущего стремительно несется вниз. Петля. Еще петля. Доли секунд, и «противник» потеряется до виду. Но не зря в полку говорят, что Стропалов хорошо усвоил основное правило воздушного боя — всегда хорошо видеть. Его самолет почти вертикально идет вверх.

— Молодцы, летный почерк! — убежденно произносит Кононенко и улыбается.

Штормовое море безжалостно швыряет подводную лодку. Кажется, что никогда не закончится эта проклятая болтанка, изматывающая вконец даже тех, кто еще каким-то чудом держится на ногах. Темное ночное небо тревожно висит над кораблем. Пронзительно свистит шалый ветер.

— Ну и погодка, — чертыхнулся сигнальщик и посмотрел на командира, словно желая услышать от него подтверждение своих слов.

Но командир не ответил. Он еще раз посмотрел в темноту тяжелыми от бессонницы глазами и коротко бросил:

— Срочное погружение!

Лодка уходила на глубину.

Когда командир, задраив люк, прыгнул в центральный пост, из одного отсека донесся тревожный доклад: «Поступает вода!» Пришлось всплывать.

И снова рубка подводной лодки воткнулась в ночь.

Командир поднялся наверх и, нагнувшись к переговорной трубе, приказал:

— Мичман Мезенцев, старшина второй статьи Шатохин, старший матрос Дерябин — на мостик!

Надо было срочно исправить поврежденную захлопку.

В штормовых условиях это трудно сделать. Но трудно только для неподготовленных, для слабых духом. Командир приказал идти наверх сильным. Он хорошо знал тех, кого посылал навстречу опасности, и был спокоен за них.

Тревожно молчит ночь. Волны с головой накрывают смельчаков. Кажется — минула вечность, а прошли считанные минуты.

Трое ползут по мокрой, скользкой палубе. Иногда они останавливаются, и тогда глаза командира неприятно сужаются, а пальцы, ухватившиеся за козырек мостика, белеют.

Вот с палубы весело замигал фонарик.

— Добрались, — выдохнул сигнальщик.

В борт лодки ударилась волна, тяжело перевалилась через корпус, скрыв под собой людей. Командир подался вперед. Мне стало страшно.

Нос лодки вылез из воды, и сердце мое тревожно стукнуло: трое прижались к палубе, трое были на лодке.

— Нормально, — произнес командир.

Он сказал это спокойно и вместе с тем гордо. И я понял командира — он верил в своих людей, верил, что тем, троим, по плечу загадка штормовой ночи.

А когда Мезенцев, Шатохин и Дерябин поднялись на мостик, командир крепко, по-мужски пожал им руки и сказал свое любимое:

— Нормально.

И еще он посмотрел на них тепло, по-отцовски, и трое улыбнулись. А я подумал, что хорошая это штука — вера в человека.

Рейсы бывают разные. Этот совершался в холодную вьюжную ночь. Ефрейтор Халит Садеков напряженно всматривается в черный квадрат ветрового стекла. Мотор захлебывается, грузовик едва протискивается через снег.

Садеков то и дело нажимает педаль газа, иногда поглядывая на мичмана Серебрякова. Тот сидит рядом и, словно это зависит от шофера, умоляюще просит:

— Добраться надо. Понимаешь, люди там ждут…

Садеков, конечно, понимает. Если бы не понимал, не послали бы в рейс. Ребята говорят, что Халит из любой пурги выберется, у него, мол, железное хладнокровие и нервы космонавта. Ну насчет нервов космонавта они, может быть, и перехватили, а вот хладнокровие у Садекова есть. Он — шофер, а шоферу без хладнокровия — труба. Это Садеков тоже понимает.

Свернули с шоссе. Автомобиль дернулся и забуксовал, дрожит, будто стреноженный конь. Занос. Проскочили один, а там второй, третий… Кажется, кто-то специально расставил их на пути.

Через полтора часа подъем. Одолеть его, и там, на сопке, — отдаленный пост, где живут матросы-связисты. С километр пути осталось, но какого пути!

Садеков остановил машину у подножия сопки, хотел открыть дверцу кабины, но не тут-то было. Навалились вдвоем — поддалась. Выпрыгнули в темноту. Вокруг метет и воет пурга.

— Копать надо, иначе сядем! — стараясь перекричать ветер, шумит мичману Садеков и берет лопату.

Он подул на озябшие руки и легко вонзил лопату в белый слежавшийся снег.

Вдвоем они прокопали дорогу на несколько метров. Потом Садеков залез в кабину, подогнал машину и снова — за лопату. Медленно, словно крот, вгрызался грузовик в снежную колею. Он упрямо забирался на сопку, оставляя за собой едва заметный след.

По обочинам голыми ветвями тоскливо стучали деревья, бешено плясала метель. А двое пробивали дорогу к людям. И пробили!

Когда грузовик остановился у домика связистов, те высыпали на улицу и ахнули.

— Как же вы?..

— Это вот… он! — мичман Серебряков кивнул на Халита.

А тот стоял у машины, трогал озябшей рукой промерзшие уши и молчал. Последний километр проехали за два часа. Никогда еще в своей жизни Садеков не ездил так медленно.