Вячеслав Протасов - Мы живем на день раньше [Рассказы]

Мне стало жаль штурмана и себя. Я слышал, как за стенкой звучит грустный, немного тревожный вальс Прокофьева, и думал о верности. Мне казалось, что эта штука совершенно необходима человечеству.

А на следующий день на Лешкиной тумбочке в стеклянной банке из-под варенья вновь появилась ветка сирени. Ее принес Брунько. Он торжественно вручил цветы штурману и, многозначительно подмигнув, сказал, что это от друга.

— От Светланы? — недоумевающе спросил я.

— От нее, конечно, — авторитетно заявил Брунько, и, очевидно думая, что ему не поверят, взглянул на Чемоданова, и произнес: — А от кого же еще, от нее.

Сердце мое сдавила тоска. Чемоданов отвернулся, а Лешка просиял и ничего не сказал. Наверное, ему очень хотелось помолчать. Мы понимали штурмана. Не каждый же день нашему брату передают цветы от друга.

И вот сегодня «родительский день». Солнце нахально лезет в окно. На ветках тополя сидят важные воробьи и лениво переругиваются. Им нет никакого дела до того, что происходит в нашей палате.

Брунько соскочил с кровати, сделал несколько резких движений руками и подошел к Лешке.

— Вставай, штурман, солнце проспишь, — сказал он и дернул одеяло.

Лешка присел, сонно посмотрел на нас:

— Светлану во сне видел.

Я насторожился. Мне хотелось, чтобы штурман видел во сне свои карты. Но Лешка заговорщически помалкивал. Тогда мы стащили его с койки.

В «родительские дни» мы особенно тщательно занимаемся своим туалетом. В этот день палата напоминает матросский кубрик перед праздничным парадом. Больные суетятся, по нескольку раз перешивают белые подворотнички у курток, с особым шиком ухитряются застелить постели, прибрать тумбочку. В помещении висит густой и приторный запах парфюмерии, звучат электробритвы, и мы, словно нашкодившие школьники, стараемся не глядеть друг на друга. Потому что каждому хочется к приходу близких выглядеть на рубь двадцать, причем сделать это так, словно никто и не собирался прихорашиваться.

Когда ритуал подготовки к встрече был закончен, в палату пришел Виталька. Царица сегодня дежурила по отделению, и мальчишка самостоятельно наносил визиты знакомым.

Виталька забрался ко мне на колени и приказал:

— Рисуй матросов.

Я выводил на бумаге уродливых человечков и думал о Светлане. А мальчишка, видимо сомневаясь в моих способностях художника, допрашивал:

— Это наши или фашисты?

— Наши, — не совсем твердо отвечал я.

— Наши не такие. Они, как дядя Леша, высокие и сильные, — убежденно сказал Виталька и обратился за подкреплением: — Правда, дядя Леша?

Лешка рассмеялся. Я заметил, что сегодня он какой-то веселый. Отчего бы это? А штурман, как ни в чем не бывало, кивнул Витальке:

— Пошли гулять.

Мы с Виталькой стоим в госпитальном дворе около окна нашей палаты и ждем Лешку.

Виталька нерешительно дернул меня за рукав и спросил:

— Дядь Саш, а Снегурочка больше не придет?

Как-то странно глянули на меня черные глаза мальчишки, улыбнулись, а потом, словно вспугнутые, спрятали улыбку.

Мне, конечно, хотелось, чтобы Светлана пришла, и пришла не к Лешке, а ко мне. Наверное, я был эгоистом и не решался сказать правду малышу. Я просто молчал и смотрел на серебристый тополь, который так часто видел из окна госпитальной палаты. Он стоял на склоне, гордый и неприступный.

Мне почему-то показалась фальшивой эта красота. Я окинул дерево взглядом и заметил, что земля на склоне осыпалась, обнажив кривые и слабые корни. То, чем тополь держался за землю, оказалось чахлым и непрочным. Мне стало немножко жаль дерево. Но что поделаешь, так всегда, если земля осыпается, корни лишаются жизни.

— Нет, малыш, Снегурочка не придет, — убитым голосом сказал я.

— Снегурочка придет, Виталька! — громыхнул кто-то у меня за спиной.

Обернувшись, я увидел Лешку. Он улыбнулся до ушей и вытащил из кармана телеграмму.

— Читай.

Я пробежал глазами казенные телеграфные строчки:

«Я Москве. Была институте. Через день вылетаем тетей. Светлана».

— Светланка — моя сестренка, — ошарашил Лешка. — Не поверила в местные силы и помчалась к тетке в Москву. А тетка — известный терапевт, в научно-исследовательской клинике работает. Вот Светка и мотнула за ней. Скоро примчится.

Сердце у меня тревожно стукнуло.

— Она с Дедом Морозом приедет? — Виталька вопросительно глянул на штурмана.

— Нет, со злой Бабой Ягой, — таинственно прошептал Лешка.

Виталька растерянно заморгал глазами, а я упавшим голосом спросил:

— А как же сирень?

— Это фокус Светланки. Чтобы сирень не завяла, нужно цветы на ночь опускать в холодную воду, — сказал Лешка. — А за ту ветку, что вы с Брунько принесли, спасибо. И за все спасибо, ребята.

Он взял Витальку за руку, и они тихо зашагали по желтой, присыпанной песком аллее.

Хлопнуло окно в нашей палате. Я обернулся и за стеклом увидел квадратную физиономию Чемоданова. Его глаза зло уставились на меня. Я не отвернул взгляда и смотрел прямо в эти узкие маленькие щелочки, где торопливо бегали колючие черные шарики. Это длилось мгновение. Затем толстая, покрытая густыми ржавыми волосами рука задернула занавеску.

Мне стало весело. Я подпрыгнул, как мальчишка.

— Нам подарили ветку сирени? — послышался знакомый голос Царицы.

Тамара Владимировна смотрела на меня из окна дежурного по отделению.

— Подарили, доктор! — беззаботно крикнул я и с несвойственной мне прытью побежал догонять Лешку.

Сема Шапкин — мой друг. Это высокий нескладный парень. На его сутулой фигуре матросская роба болтается, как на вешалке. У Семы голубые доверчивые глаза, большие оттопыренные уши и курносый нос, усыпанный веснушками.

Сема родился на два месяца раньше, чем я, и поэтому считает своим долгом меня перевоспитывать.

— Степанов, ты не любишь физический труд, — тоном ментора произносит Шапкин и берет из моих рук швабру. — Этот инструмент достался нам в наследство. С тех пор прошло достаточно времени, чтобы им овладеть…

Я не умею так длинно и красиво говорить, поэтому молча наблюдаю за Шапкиным. А он изгибается в вопросительный знак и начинает швабрить.

Швабра ловко летает по палубе, оставляя чистый след. Под робой ходуном ходят Семины лопатки. Он работает в поте лица, а я стою рядом и беззаботно насвистываю мелодии из нового французского кинофильма.

— Преклоняешься перед Западом, — Сема сверху смотрит на меня, — а между прочим, эксплуатация чужого труда преследуется законом.

Шапкин вручает мне швабру и ехидно говорит:

— Ну-ка, размахнись.

«Размахиваться» мне не хочется, и я глазею на море. Наш корабль стоит на якоре, и отсюда, с верхней палубы эскадренного миноносца, мне хорошо видна вся бухта и маленький, притулившийся к берегу островок со смешным названием Заячьи уши. Островок соответствует своему названию. Когда на него смотришь, создается впечатление, будто бы заяц прыгнул в бухту и присел, чуть-чуть высунув из воды голову.